К тому времени Коля стал постоянно нюхать кокаин и засыпал только после приема морфия; глаза у него покраснели, а кожа под загаром побледнела. Он больше не брился и не следил за собой. Он легко испражнялся там, где его заставала нужда, прямо на песке, напевая отрывки из «Гибели богов» в подтверждение каких-то безумных размышлений.

— Так он поет о новом порядке, мой милый Димка. О том, что Любовь, а не Сила должна управлять миром! Идеализм и музыка объединились. Мы будем поклоняться не какому-нибудь сектантскому Старику, а универсальному, всеобъемлющему, всеприемлющему Существу! Разве можно назвать этого гения язычником? Нет! Любовь к Богу показывает, что Вагнер — потомок сенуситов! Он вернулся домой, в пустыню, и обрел здесь истину, которую искал. Но он отказался от христианского благочестия и отверг еврейскую сентиментальность так же легко, как и арабский фанатизм. Вот почему, любимый мой Димка, он вернулся к великим богам нашего общего прошлого. К силам, которые не может сдержать современная теология! Отвергайте эти стихии, если хотите, — но именно они и даровали Вагнеру удивительную, тончайшую технику, необычайную способность сплетать повествование и лейтмотивы. Так он стал непревзойденным новатором. В пустыне Вагнер постиг истины, которые вот-вот могли позабыть наши соплеменники. Он хотел узнать, кто в действительности был его отцом. Он стал Парсифалем, самым чистым и святым из рыцарей. Он стал Саладином, самым благочестивым из вождей. Он стал Игорем, так же как становился Зигфридом, Артуром, и Шарлеманем, и эль Сидом. Все наше великое общее наследие, наше средиземноморское наследие возродилось волей Вагнера. А почему? Потому что он вернулся к колыбели нашей культуры. В то место, где расы встретились и породили цепную реакцию, которая еще не закончилась. Эль-Фахр — так они назвали Вагнера. Мудрец. Старые боги умерли, и теперь править должен человек. Но готов ли он принять на себя ответственность? Разве ты не слышишь эхо бедуинского барабана и мавританской гитары в последней арии Вотана? И он знал своего еврея. Подобно предкам, Димка, он знал своего еврея. Но это не сделало его фанатиком.

Я не стал спорить с ним. Мой друг был одержим. Более суеверный человек, возможно, решил бы, что в князя Николая Петрова вселился джинн, но я не припоминал ни одного момента, когда подобное могло бы случиться.

Теперь настал мой черед плакать о друге, безумном друге. И в самом деле, посреди бескрайних равнодушных песков, когда наше одиночество нарушали только пульсирующий шар солнца и мерцающие огоньки звезд, — я рыдал о нем. Я оплакивал его. Я просил Небеса вернуть ему разум. Я всхлипывал, и я кричал. Я умолял всех богов, которые могли меня услышать, я ждал от них ответа на молитвы. Но мои вопли были обращены к безграничным глухим небесам. В такие времена я завидовал атеистам. Они отрицают существование Бога. И все же иногда, как и в те дни, мне приходило в голову, что Бог наверняка существует, но Он ни в коем случае не может походить на тот приятный образ, который мы сотворили. Нам запрещают творить Бога по нашему подобию — ибо Бог, совершенно определенно, не Человек. Бог — это Бог. И все-таки Бог может проявлять к нам, Своим созданиям, не больше интереса, чем кошка, которая быстро становится равнодушной к собственным котятам. Мы сами предполагаем, будто Бог заботится о нас. Именно это мы называем Верой. Вот надежда, за которую мы цепляемся. Такие мысли никак не могли уменьшить мою печаль и беспокойство, и я стонал все громче.

Однажды утром Коля ушел, бросив своего верблюда и все товары. Он, как говорят бедуины, «удалился в пустыню». Я звал его. Я знал, что нельзя покидать это место, куда он мог, по крайней мере, по своим следам вернуться назад. Я целый день ждал, выкликая его имя, пока обожженное горло не отказалось мне повиноваться; оно издавало лишь слабый хрип, даже несмотря на то что мои силы поддерживало умеренное количество кокаина.