Марракеш, так же как и Голливуд, — это город иллюзий. Вокруг, конечно, происходят банальные события, иначе иллюзия не могла бы продлиться, но вызывающий галлюцинации свет, мерцание камней и штукатурки, спрятанные в укромных уголках фонтаны и внутренние дворики, в которые попадаешь совершенно неожиданно, дружелюбие и общая открытость людей — все это делает два города очень схожими. Голливуд — прекраснейший пример мавританского влияния на нашу цивилизацию. Без Альгамбры не было бы голливудского стиля. Без мавров западный жаргон оказался бы совсем другим; ведь ковбои позаимствовали его у пастухов, а пастухи — у арабов. Отправьтесь в Мексику. Поезжайте в Гвадалахару — Вади-эль-Джар означает на арабском то же, что на языке майя. Испанцы принесли Карфаген в Южную Америку. Результат очевиден. Сегодня мы видим только самые романтичные стороны Карфагена и заимствуем их для своих фантазий. Но в действительности (думаю, мне удалось это показать) все иначе. Мы живем в эпоху иллюзий. Искусство иллюзий стало основой индустрии двадцатого столетия. Даже наше богатство оказывается иллюзией. Оно может исчезнуть в любой момент. Мусульмане подготовлены к этому. Мы, христиане, этого боимся. Мы верим в прогресс. Мусульмане верят в более основательные вещи, в отличие от жителей Запада, которые из арабской астрономии узнали подлинное послание небесных сфер — мы должны жить по законам естественного порядка. Мусульмане говорят: по какому праву мы хотим так радикально изменить Божий мир? Но я полагаю: наша судьба — стать участниками перемен. Многое требует улучшения. Их иллюзия не более и не менее ценна, чем наша. Все сводится к темпераментам и предпочтениям. Я оказался на земле смерти, и Анубис был моим другом. Я заглянул в черную душу мира. Я испугался. Я вернулся на землю жизни, и моя весть — весть, полученная от богов. Мы должны добиться искупления. Мы должны стать сильными. Мы должны превратить свою человечность во что-то положительное и устойчивое. Мы должны снова шагать под знаменем Христа. Но сначала мы должны познать себя. Сначала мы должны научиться управлять своими судьбами. Теперь я это понимаю. Неужто такова Божья кара? Явить мне истину лишь перед тем, как я умру? Показать ту малую часть правды, которую я искал всю жизнь? Они вложили кусок металла в мое тело. Тот штетль не был сном. Я все еще ощущаю его запах. Чувствовалось слишком много страха. Мне это казалось невыносимым. В мире не должно быть столько страха. Я упустил какую-то мелочь, иногда думаю я; пожалуй, это все может объяснить…

Перед полуднем Джема-эль-Фна больше всего напоминает пустынную ярмарку; несколько киосков открыты, совершаются маленькие сделки, кто-то предсказывает судьбу, немногочисленные мальчишки делают акробатические трюки. Проулки, которые окружают площадь, заняты ленивыми торговцами, но мужчины по большей части просто стоят, беседуют, курят и наблюдают за тем, что привлекает их внимание. Сегодня здесь проходили прелестные молодые верблюды, которых гнали на пятничный рынок, а еще на площадь со стороны отеля «Трансатлантик» въехал большой красный спортивный автомобиль. Он явно двигался к гаражу Брауна и Ричардса. Один из евреев эль-Глауи, сидевший за столиком возле «Атласа», заметил меня и поспешно допил чай. Я не стал приближаться к отелю, пока он не поднялся. При дворе паши мы научились не смущать товарищей, чтобы однажды они не смутили нас. Мир вертелся, как любил говорить Хадж Иддер.

Последний из чудесных маленьких верблюдов пересек площадь, и тут я бросил взгляд в проулок напротив. Я увидел Бродманна. Это был точно он — в помятом льняном костюме и грязной панаме. Чтобы освежиться, он помахивал маленьким детским веером — вроде тех, которые продают туристам берберские женщины. Когда Бродманн понял, что я его заметил, он прикрыл лицо и тотчас отвел взгляд, а затем шагнул в тень под навесом продавца специй.