— Ошибка! — радостно воскликнул Игоряша. — Во второй строке не «под чистым небом», а «под звонким небом».

Герард поперхнулся, обжегшись, и едва не выронил чашку.

— А ты откуда знаешь? — грозно спросил он, — эта книга только-только вышла. У нас в секторе контрольный экземпляр.

— Знаю, — просто ответил Игоряша. — Это стихи поэта и каллиграфа Нансея Кубори в переводах Льва Минца, под редакцией доктора исторических наук С. А. Арутюнова. Сборник называется «120 танка, написанных в чайном домике». Тираж десять тысяч. Книга иллюстрирована каллиграфическими иероглифами автора.

Это был вызов Герарду Экудянову, прагматическому санкционеру, и он, бедняга, поднял перчатку.

— Ну, мужики! Игоряша дает! «Мне за ним не угнаться,» — произнес Экудянов, хитро прищурившись, — «С ним рядом я круглый ignoramus.»

— Фраза из рассказа «Умник» ирландского писателя Шона О'Фаолейна, спокойно парировал Игоряша. — Рассказ опубликован в сборнике «Говорящие деревья», вышедшем в 1971 году.

В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такого от Игоряши не ожидал никто. Точное знание в сочетании со сверхъестественной памятью, — да, Герарду достался достойный соперник.

— «Запомни, Стокдейл, что ты ни с кем не имеешь права так разговаривать», — гробовым голосом сказал Экудянов, вперив взгляд в Игоряшу.

При чем здесь «Стокдейл», никто из нас не понял.

— «А что я сделал плохого?» — улыбнулся Игоряша, акцентируя слова так, что всем стало ясно: он догадался, о чем повел речь Герард, и подхватил диалог из какой-то известной только им двоим книги. — «Если я выразился не очень любезно, поправьте меня, и я больше не буду так говорить.»

— Ребята, это черт знает что! — вскричал Герард. — Игоряша цитирует по памяти «Трудно быть сержантом» Мака Химена.

— Совершенно верно, — согласился Игоряша, — Страница 82, Воениздат, 1962 год, русский перевод Биндеман и Фадеевой, литературный редактор Видуэцкая.

— Потрясающе! Попробуем еще, — Герард покраснел, на лбу его выступил пот. — «Не унижай своей судьбы!»

Игоряша задумался.

— Ага! — воскликнул он и прищелкнул пальцами. — «Я хотел бы ее победить.»

— «Мысль — вот мое оружие.»

— «Часто мое честолюбие сжигает мои мысли.»

— «Ты обладаешь даром творчества. Чего тебе еще нужно?»

— «В другие времена я, быть может, смог бы завоевать материк.»

— «Что в этом? Одна мелодия стоит целой провинции. Для нового образа разве ты не пожертвовал бы властью?»

— «Жить полной жизнью, вот чего я хочу, а не жить одним лишь мозгом», — глаза Игоряши горели. Поначалу он произносил фразы с трудом, будто разбирая стершиеся письмена, что незримо вставали перед ним. Но постепенно голос его окреп, а в интонациях зазвенел металл, словно он читал не чужой текст, а высказывал собственные убеждения.

— «Мозг содержит в себе целый мир», — настаивал Герард. Он тоже вошел в роль и даже поднялся с места, ощущая себя если не на подмостках сцены, то, по крайней мере на диспуте схоластов.

— «А ты не можешь понять, ты аскет,» — отвечал с презрением Игоряша, — «ты укротил свои желания, ты подчинил их себе.