Уставив глаза в немытую шею Анашкина с рельефно выступающими позвонками, он думал, правильно ли поступил, доверившись ему. А что, собственно, еще остается делать, кроме как доверяться? Ждать? Чего ждать? Пока люди и обстоятельства тебя здесь окончательно превратят в скота, заставив навсегда потерять последние остатки самоуважения? Или ждать, когда «мальчики» переведут тебя в разряд «обиженных», сломают или доведут до последней стадии отчаяния? Ждать этого? Или ждать, когда будет освобождаться другой, более приличный человек?

«Приличный, — горько усмехнулся в ответ на свои мысли Виталий. — Оглянись вокруг, идеалист! Где здесь приличные люди, где? Все, в том числе и ты сам, названы самым гуманным в мире судом преступниками. Один украл, другой угнал чужой автомобиль, что в общем-то равносильно хищению, но, по непонятным причинам, отнесено законом, вернее людьми, написавшими этот закон, к „завладению чужим транспортом без цели хищения“. Хотя какая разница владельцу автомобиля, если его родных колес нет на месте? Сзади сопит хулиган, именуемый на жаргоне бакланом, искупавшийся голым в фонтане на центральной площади города, за ним в очереди на обыск стоит пьяница-дебошир, надевший на голову соседу помойное ведро. Хочешь отыскать среди них приличного, по твоим понятиям, человека и довериться ему? Нет уж, если и ждать, то только ответа с воли, когда проклятый Анашкин доберется наконец-то до Москвы и позвонит Котеневу».

Пройдя уже ставшую привычной процедуру обыска, когда по тебе настырно шарят чужие, сноровистые, как у профессионального карманника, руки, Виталик вышел из производственной зоны.

Теперь каждый из них с нетерпением будет считать дни, часы и даже минуты, остающиеся до освобождения. И неизвестно, чье нетерпение в этом тягостном ожидании будет сильнее — Гришки или его, Виталия? Но страшит, что потом потянутся еще более тягостные дни ожидания и неизвестности — кто даст гарантию, что Ворона опять не «залетит», еще не добравшись до родного города? От него можно всякого ожидать, а ты, сидя здесь, не узнаешь ничего. Будешь ночами кусать тощую подушку, орошая ее слезами бессилия, и мычать от тоски, как тот бычок, которого тащили на веревке два удивительно похожих друг на друга мужика, чтобы привязать к деревцу и ахнуть обухом топора в лоб, прямо между молодых, упрямо торчащих рожек.

Нет, гнать от себя такие мысли, а то не выдержишь и сплетешь себе втихую удавочку, навсегда рассчитавшись с белым светом. Попробуем каждый день уверять себя, что Ворона обязательно доберется до Москвы, нигде не напьется и не уворует, не сядет, не забудет номер телефона и позвонит Мишке.

Черт, а если он не позвонит в первый день по приезде? Надо улучить момент, напомнить ему номер телефона и попросить позвонить не откладывая.

Шагая в строю других заключенных, одетых в одинаковые черные робы, к бараку отряда, Манаков загадал — если число шагов до дверей барака окажется четным, то Ворона обязательно позвонит. Специально подгадать невозможно — смотреть вперед мешают спины других заключенных, и не изменишь шага. Итак, раз, два, три, четыре…

До дверей барака оставалось ровно тридцать пять шагов.

В ночь перед освобождением Анашкин не сомкнул глаз. Уже отдана приятелю новенькая роба — отдана без сожаления, с облегчением и даже некоей щедростью. Уже почти со всеми обо всем переговорено, и не по одному разу, во всех подробностях обсуждено, что выпить на воле и чем закусить, как лучше ехать, какие сигареты курить, какого фасона и цвета справить брюки и какую завести себе бабу. Даже придурок Манаков несколько раз напомнил номерок телефона, который Григорий и так накрепко запомнил — авось пригодится когда, ведь жизнь — штука круглая: сегодня ты пан и при деньгах, а завтра гуляешь босиком и до смерти рад любой подачке.

Нет, все, кончится завтра этот кошмар, когда на улице минус тридцать, а в производственной зоне гуляют злые сквозняки, но санчасть не освобождает от работы без температуры в тридцать восемь и ни одного санинструктора в отряде.