— Ну как что? — Завьялова закурила. — Разобраться с мужиками, конечно. Я тут с ними совсем запуталась. А Верка, видите ли, пропала!.. — Она принялась капризно ныть. — И кто ж мне, бедненькой, поможет теперь?

Андрей подумал, что это обычно мужчины запутываются в искусно расставленных Завьяловой сетях. Такова норма. А чтобы она — это уж вряд ли… Еще пришла мысль, что в популярной актрисе парадоксально сочетаются несовместимые, казалось бы, качества: высокомерие и сентиментальность, злопамятность и щедрость. Но талантливее всего она умеет использовать всех окружающих. Это ничем не прикрытое потребительство некоторые мужчины находили даже по-детски трогательным. Только не он…

Двинятин, конечно, промолчал. А вдруг Верина подруга хоть что-то вспомнит? Но она сидела, курила и болтала лишь о себе. Было ясно, что Лученко она давно не видела и ничего он здесь не узнает.

Он поднялся.

— Вспомнила! — воскликнула Завьялова. — В театр приходили двое ребят, симпатичные такие. Интересовались Верой Лученко.

Андрей слегка остолбенел.

— То есть?

Актриса толком ничего не могла рассказать, твердила лишь одно: спрашивали про психотерапевта, дескать, очень нужна, а на вопрос, почему именно у актрисы допытываются, отвечали туманно…

Он вышел на улицу в раздражении. Как могут дружить столь разные женщины: такая удивительная, тонко чувствующая Верочка и эта примитивная Завьялова?

Все вокруг действовало ему на нервы. Киев пытался остановить Двинятина, намекая на безмятежный отдых, манил лавочками в тени каштанов, пытался позабавить остатками сталинско-пятилеточного стиля городских скульптур, украшавших здания. Какие-то каменные трудящиеся и крестьянки, которых он и не замечал раньше, возвышались над аркой на улице Пушкинской, приглашая пройти на Майдан. Киев вообще-то всегда был заселен кариатидами. Что бы делала без них архитектура модерна? Это они подставили свои крепкие плечи под балконы, колонны и пилястры. А советские кариатиды — рабочие и колхозницы, скотницы и сталевары, инженеры и учительницы, — прихватив с собой орудия труда, оседлали фасады послевоенных зданий. Вот в руках у скотницы смирный каменный поросенок; возможно, именно поэтому он улыбается, а не визжит. У поросенка и его хозяйки одинаковые выражения мордочек… Андрея они не трогали. Ему гораздо больше нравился декор зданий, подобный тому, какой он видел однажды на Тургеневской. Идешь вдоль фасада старинного дома, а между окнами — барельеф с кошачьей физиономией. И смотрит на тебя котяра лукавым взглядом, улучшая настроение.

А вот пасторальные скульптуры советского бытия настроя не повышали. Потому что как учебные пособия по той жизни, как и кино того времени, показывали не саму жизнь, а тогдашнее представление о ней. Вечером, в свете холодных фонарей, они могли показаться инфернальной нечистью — не столь давнее бытие расплодило ее в большом количестве, переплюнув даже Гоголя… Воплощенные в камне агитаторы обращались не к жителям дома, на чьих балконах красовались, а к массам прохожих. Теперь скульптуры удивляли своей наивной верой в торжество безумных идей…

Двинятин удивляться не стал, а отправился на улицу Чкалова в рекламное агентство Даши Сотниковой, второй Вериной подруги. Даша была очень занята, но, услышав о Верином исчезновении, выгнала всех из кабинета и перестала отвечать на звонки.

— Понятия не имею, куда она могла запропаститься, — озабоченно сказала Дарья. — Но, зная Верунчика, уверена: это неспроста. Тем более ко мне уже приходили.

— И спрашивали психотерапевта Лученко? — догадался Андрей. — Двое парней, симпатичные?

— Почему? — удивилась Сотникова.