— Итак, ты вернулся, — сказала она свойственным ей неуверенным голосом.
— Да, странник вернулся, — улыбаясь, ответил супруг, подошел и поцеловал ее. — Дорогая, вы не изменились. — Он похлопал ее по плечу и, ласково кивнув ей, обратил все свое внимание на виски.
Сента и Сильвестр с удивлением смотрели на мать. Она холодно встретила их взгляд. В ее глазах уже не было обычного выражения теплоты. На глазах у них Клое становилась чужим, незнакомым ни им, ни самой себе, человеком.
В течение двух-трех часов Виктор Гордон совершенно освоился и заставил называть себя «отцом». Он до ужаса напоминал те клише, в которых патриотизм доведен до крайней степени. Его патриотизм был оскорбителен. Строгим голосом он обратился к Сильвестру.
— Скоро ты увидишь, как твой старый отец пойдет в поход вместе с лучшими сынами своей родины. Какое значение может иметь возраст, когда она призывает.
Сильвестр, глядя на него с отвращением, думал: «Какой фарисей!»
Задолго до окончания вечера содержимое бутылки было доведено Виктором Гордоном до одной трети, и он совершенно размяк.
Когда сэр Поль Тренд вернулся из Вульвича после утомительного дня лабораторной работы, он встретил его подобострастно. Тренд жил у Клое в течение последних десяти лет. Это был один из тех худых, близоруких, непривлекательных мужчин, которые поглощены своим делом и все чувства которых сосредоточены на их призвании. Тренд поселился в Кемпден-Хилле, потому что Тимофей Дин, лучший его друг, математик, в студенческие годы познакомился и полюбил Клое. Когда Дин вскоре после Тренда вошел в гостиную Гордонов, он был встречен главой дома так же, как и Тренд. Но Дин, в противоположность своему другу, не настолько устал, чтобы не проявить некоторого интереса к вновь пришедшему. Он холодно посмотрел на Гордона и отрывистым голосом спросил:
— Простите, но кто вы?
С трудом найдя свой монокль, Гордон ответил:
— Всего только хозяин дома, дорогой сэр.
В эту минуту с блестящими глазами, чуть дрожа, вошла Клое. За ней — Сента и Сильвестр. Обед прошел уныло. Гордон беспрерывно болтал, вмешивался во все разговоры и говорил:
— Я иду на фронт, чтобы меня не смели называть дезертиром.
Сильвестр выразил мнение всех присутствующих, спросив:
— При чем тут это слово?
Клое с отчаянием перебила их.
— Не перейдем ли мы все вместе в гостиную?
Всегда по вечерам мужчины оставались с ней и детьми и продолжали беседу или составляли партию в бридж. Но в этот вечер джентльмены извинились и сбежали в свои комнаты или, вернее говоря, в комнату Тимофея. Тренд угрюмо сказал:
— Мы не сможем здесь больше оставаться.
Тимофей воинственно ответил:
— А я останусь.
Позже он вернулся в гостиную и слушал, как Гордон развивал свою точку зрения об Австралии.
Сильвестр, выведенный из себя, встал, чтобы сказать: «Спокойной ночи». Отец чуть не довел его до бешенства, когда сказал, хлопая его по плечу:
— Твой папаша гордится тобой.
Он пробормотал что-то бессвязное.
Клое пошла вслед за Сильвестром в его комнату. Он стал у окна и резко заговорил с ней:
— Знаешь, мама, мы этого не можем выносить. Я уйду. Он доведет меня до отчаяния.
Мать стояла молча. Она не произносила ни слова, только держала его за руки. Когда Сильвестр услышал ее учащенное дыхание, в нем заговорило желание утешить ее, и он почувствовал себя побежденным.
— Мама, — он привлек ее к кровати и сел там рядом с ней, обняв обеими руками. — Мама, о, он так ужасен! Появиться так внезапно только потому, что это ему нравится. Ввалиться в чужой дом, навязать свою особу тебе, не послав ни одного гроша в течение стольких лет, хладнокровно бросить свою жену в то время, когда ей было так плохо… Мы не должны этого терпеть! Мы не должны терпеть его!
— Мы ничего не можем сделать, — холодно ответила Клое. |