|
Потому что в грязи им неуютно, они спешат поскорее выбраться на свет, чтоб расцвести и умереть!
Дочь. Ты знаешь, кто живет в замке? Стекольщик. Знал, но забыл. Дочь. Мне кажется, там узник… и он, конечно, ждет, когда я его освобожу. Стекольщик. Но какой ценой? Дочь. Когда речь идет о долге, о цене не торгуются. Давай войдем в замок!.. Стекольщик. Идем!
<sub>* * *</sub> Они медленно направляются к раздвигающемуся в стороны заднику. На сцене теперь — непритязательная, пустоватая комната, в которой стоят стол и несколько стульев. На стуле сидит Офицер в весьма необычном современном мундире. Он качается на стуле, колотя саблей по столу. Дочь (подходит к Офицеру и осторожно берет у него из руки саблю). Не надо так! Не надо! Офицер. Агнес, милая, пожалуйста, не отнимай у меня саблю! Дочь. Нет, иначе ты разрубишь стол! (Отцу.) Ступай в сбруйную и вставь стекло, увидимся позднее! Стекольщик уходит.
<sub>* * *</sub> Дочь. Ты в плену у своих комнат, я пришла тебя освободить! Офицер. Я ждал этого, но не был уверен, что ты захочешь. Дочь. Замок крепок, о семи стенах, но… ничего, справимся!.. Ты хочешь или нет? Офицер. Откровенно говоря, не знаю, ибо мне в любом случае будет больно! За любую радость в жизни приходится платить двойным страданием. Здесь тяжко, но, если я куплю сладкую свободу, буду страдать втройне. Агнес, пусть я буду страдать, только бы мне видеть тебя! Дочь. Что ты видишь во мне? Офицер. Красоту, которая есть гармония Вселенной. Линии твоего тела сравнимы лишь с орбитами Солнечной системы, с нежно звучащей струной, с вибрацией света. Ты дитя небес… Дочь. И ты тоже! Офицер. Почему же тогда я должен стеречь лошадей? Убирать конюшни и вывозить солому? Дочь. Чтобы ты мечтал отсюда выбраться! Офицер. Я мечтаю, но выбраться отсюда так трудно! Дочь. Но стремиться обрести свет свободы — это долг! Офицер. Долг? Жизнь никогда не признавала долгов по отношению ко мне! Дочь. Ты считаешь себя обиженным жизнью? Офицер. Да! Она была несправедлива…
<sub>* * *</sub> Теперь слышны голоса из-за ширмы-перегородки, которая сразу же вслед за этим убирается. Офицер и Дочь заглядывают туда и застывают, точно окаменев. За столом сидит Мать, она больна. Перед ней сальная свеча, с которой она время от времени снимает щипчиками нагар. На столе лежат стопки готовых рубах, она их метит гусиным пером и чернилами. Слева — коричневый платяной шкаф. Отец (появляясь, протягивает шелковую мантилью, мягко). Ты не хочешь ее взять? Мать. Шелковая мантилья — мне? Зачем она мне, друг мой, ведь я скоро умру! Отец. Ты веришь тому, что говорит доктор? Мать. И тому, что он говорит, тоже, но больше всего внутреннему голосу. Отец (печально). Значит, это серьезно?.. И ты прежде всего думаешь о детях! Мать. В них моя жизнь! Мое оправдание… моя радость и мое горе… Отец. Кристин, прости меня… за все! Мать. За что? Прости ты меня, дорогой: мы мучили друг друга, почему? Мы не знаем! Не могли по-другому!.. Кстати, вот новое белье для детей… Следи, чтобы они меняли его два раза в неделю, по средам и воскресеньям, и чтобы Лувиса мыла их… все тело… Ты уходишь? Отец. Мне нужно к одиннадцати быть в коллегии! Мать. Прежде чем уйдешь, попроси Альфреда зайти ко мне! Отец (указывает на Офицера). Милочка, да вот же он стоит! Мать. Подумать только, я уже и видеть плохо стала… да, темнеет… (Снимает нагар со свечи. |
