В гражданской жизни Миллер себя чувствовал неловким и неуместным, ему было трудно поддерживать обычную беседу, и длинные паузы в разговоре обижали людей, мало с ним знакомых. В Сан-Франциско, этом раю для геев, полно было красивых, независимых, раскованных женщин, ничуть не похожих на тех, которые в его прошлой военной жизни ошивались в барах или таскались по казармам. Миллер мог сойти за пригожего парня при удачном освещении, а хромота не только делала из него героя, пострадавшего за родину, но и помогала завязать разговор. Случаев вступить в романтические отношения представлялось достаточно, однако, общаясь с умными женщинами, которые, собственно, и привлекали его, Миллер слишком заботился о том, какое впечатление на них производит, а это в конце концов нагоняло скуку. Ни одна калифорнийская девушка не желала, вместо того чтобы танцевать, часами выслушивать солдатские истории, даже самые эпические, — кроме Дженнифер Ян, которая унаследовала легендарное терпение своих предков из Поднебесной и умела делать вид, будто слушает, на самом деле думая о другом. Но с Индианой Джексон Миллер себя чувствовал непринужденно с самого начала, с той встречи в лесу тысячелетних секвой, и теперь, ужиная во вьетнамском ресторане, он не должен был напрягать свой ум в поисках темы для разговора — Индиане хватило половины бокала, чтобы болтать без умолку. Время пролетело незаметно, и когда оба посмотрели на часы, оказалось, что полночь миновала и в зале уже не было никого, кроме двух официантов-мексиканцев: они убирали посуду с недовольным видом людей, которые закончили смену и хотят домой. Этой ночью три года назад Миллер и Индиана стали хорошими друзьями.

Несмотря на свой первоначальный скептицизм, через три или четыре месяца бывший солдат вынужден был признать, что Индиана — вовсе не очередная бесстыжая обманщица от Нью Эйдж: у нее и в самом деле был дар целительства. Лечение расслабляло его, он спал гораздо лучше, судороги почти прошли, но самым ценным в этих сеансах было ощущение мира: руки Индианы дарили любовь, а ее присутствие, ее забота заставляли умолкнуть голоса прошлого.

Со своей стороны, Индиана привязалась к сильному и собранному другу, который поддерживал ее в форме, заставляя бегать трусцой по нескончаемым тропкам среди холмов и лесов в предместьях Сан-Франциско, и выручал деньгами в трудную минуту, если она не решалась просить у отца. Они хорошо понимали друг друга, и, хотя никто из них не облекал это в слова, в воздухе носилась мысль о том, что дружба могла бы перерасти в страстную любовь, если бы Индиана не была так привязана к Алану Келлеру, ее ускользающему любовнику, а Миллер не решился, во искупление своих грехов, любви всячески избегать.

В то лето, когда ее мать познакомилась с Райаном Миллером, Аманде Мартин исполнилось четырнадцать лет, хотя никто не дал бы ей больше десяти. Была она тощая, сутулая, в очках и с брекетами на зубах; все время скрывала лицо под волосами или под капюшоном толстовки, защищаясь от невыносимого шума и безжалостного света этого мира, и было это так не похоже на манеры ее пышнотелой матери, что у той часто спрашивали, не приемная ли у нее дочь. Миллер с самого начала общался с Амандой чисто формально, издалека, будто взрослый, приехавший из другой страны, скажем из Сингапура. Он не старался как-то облегчить ей велосипедный пробег до Лос-Анджелеса, но тренировал ее и готовил к соревнованию, поскольку имел опыт в триатлоне, чем и завоевал доверие девочки.

Все трое, Индиана, Аманда и Миллер, выехали из Сан-Франциско в пятницу, в семь утра, вместе с полными мужества двумя тысячами прочих участников, чью грудь пересекали алые ленты кампании против СПИДа, а также с целой процессией добровольцев на малолитражках и грузовичках, нагруженных палатками и разнообразным продовольствием. До Лос-Анджелеса они добрались в следующую пятницу — с ободранной задницей, задубевшими ногами и головой, лишенной мыслей, словно у новорожденных.