|
Легко подметать шлифованный пол! Длинная щетка проникает между ножками вращающихся шкивов, затем едет словно по шелковой дорожке, а потом сметает весь мусор в совок, а оттуда вниз в мусорное ведро. Он любил подметать. Несколько раз по старой привычке он подходил к окну, но выглянуть наружу больше не мог; из-за яркого света оно было закрыто пластиком и стало слепым. Он накормил обезьяну. Ему пришло в голову сменить простыню, и он подумал было, не вытащить ли ящик с гипсом во двор, но потом отказался от этой затеи и еще немного подмел мастерскую. Он собрал кусочки старого мыла, ставшие такими маленькими, что их невозможно было использовать, набил ими жестянку и налил туда воды. Он снял тряпки, испачканные глиной, со статуэтки и посмотрел на нее, повернул на полоборота вращающийся шкив, а потом снова вернул его обратно. Он подошел к обезьяньей клетке и сказал:
— Ах ты негодяйка, ты так уродлива, что смотреть на тебя тошно! Обезьяна призывно закричала и протянула лапы сквозь решетку. Он позвонил Саволайнену, но, не дождавшись ответа, положил трубку. Собственно говоря, можно было сходить поесть, и делу конец. Он решил взять с собой обезьяну, чтобы внести некоторое разнообразие в ее жизнь. Но она не желала выходить, а только бросалась взад и вперед между стенами клетки. — Чего тебе хочется, — спросил он, — хочешь выйти или остаться здесь в грязи? Он ждал. В конце концов она вышла из клетки и сидела совершенно спокойно, пока он надевал на нее шубку из кошачьего меха. Когда же он завязывал ленты шапочки у нее под подбородком, она подняла мордочку и посмотрела на него прямым невыразительным взглядом золотистых близко посаженных глаз. Скульптор смотрел в сторону, оскорбленный внезапно позой абсолютного равнодушия этого животного. Вышли они вместе, и он держал обезьяну под пальто. Ветер дул по-прежнему. Мальчишки, болтавшиеся без дела на Эспланаде, увидев скульптора, развеселились и заорали: — Обезьяна! Обезьяна! Она рванулась, чтобы наброситься на них, и стала метаться туда-сюда на ремне ошейника, она орала на мальчишек, а они кричали ей в ответ, провожая скульптора с обезьяной до самого угла. И уже там она внезапно и больно укусила одного из них. — Чертова обезьяна! Чертова обезьяна! — однотонно певучими голосами тянули мальчишки. Скульптор вбежал в трактир и спустил обезьяну на пол. — Опять она здесь!? — сказал гардеробщик, — Вы, господин, знаете ведь, что случилось в последний раз. Животным здесь запрещено. — Животным? — переспросил скульптор. — Вы о кошках и собаках? Или вообще о тех, кто ведет себя подобным образом в здешнем кабаке? Саволайнен и другие ели, сидя за столом. — Обезьяны, — заметил Саволайнен, — известны своей разрушительной силой. — О чем ты, черт побери? — …своей настоятельной тягой к уничтожению. Они разбивают все вдребезги… — И своей нежностью, — продолжил скульптор. — Они пытаются утешить тебя. Линдхольм, улыбнувшись, съязвил: — Да, сегодня это может тебе понадобиться. Но ведь могло бы быть и хуже! Обезьяна сидела у скульптора под пальто, и он чувствовал, что она непрестанно дрожит. — Хуже?! — с притворным ужасом воскликнул Саволайнен. — Что ты имеешь в виду… «еще хуже»? Скульптор сказал: — Успокойся, сатана… — и во внезапно наступившей тишине добавил: — я разговариваю здесь только с обезьяной. — Послушай-ка, — вмешался Перман, — нечего обращать на них внимание, они говорят то, что думают. Ну и что же! Жаль, конечно, что все верят в то, что говорят, ведь просто-напросто случается, что оказываешься на дне, хуже не бывает! А потом, черт возьми, надо снова с трудом карабкаться и подниматься. |
