«Танцуй».

Мелодия оказалась более ритмичной, чем остальные. Плавно раскачиваясь, они постепенно втянулись в танец, окончательно повернулись к Вадику спиной, страстно надеясь, что Славка присоединится к ним. Третья девочка осталась сидеть на краю дивана на относительно безопасном расстоянии. А Вадик был постановщиком всего этого, голосом.

«Раздевайтесь».

В этот момент музыка снова ушла в неопределенные электронные гудения, потом был шум волн, звук далекого луна-парка. Они разделись полностью, уже все три, даже не глядя друг на друга, в каком-то просветленном ступоре, на одной волне с космосом. Славка был Солнцем, а Вадик Луной. Страшный могущественный карлик.

«На стол».

В непривычном освещении их ноги, тонкие, белые, почти светились внизу, стопы были как голубки из сказки про танцующую девушку, вверх от коленей начиналась бархатная тень, а дальше совсем темно, едва угадываемые в полумраке очертания — гладкие, немного курчавые, где надо, волнующие до потери дыхания. Славка встал наконец, будто чтобы подлить себе вина. Музыка снова была совсем не танцевальной, девчонки сели, одна попросила, чтобы ей тоже налили. Выпив, откинулась назад, сметая головой пластмассового ежика с ручками и подставку для учебников, закрыла лицо локтем и поставила одну ногу высоко на стеллаж с книгами.

Остальные девочки, привыкшие все всегда делать вместе, подчинившись бурлящей смеси пионерского духа равенства во всем и животного чувства, от которого аж в носу щипало и было совершенно неясно, как его охарактеризовать, также проделали ряд несложных движений и замерли, демонстрируя Славке то, за чем он охотился так долго. Вадик, что удивительно, продолжал сохранять вполне трезвый рассудок, несмотря на несколько глотков отвратительно сладкого портвейна, и, помимо прочего, думал о том, какие действия предпринять, если родители вернутся все-таки раньше, чем обещали, и после безуспешной попытки открыть дверь, начнут звонить.

— Ну а теперь ты? — приподнявшись на локтях, обратилась одна из девочек к Славке. Он, не чувствуя губ, щек и лба, задубевшими руками расстегнул брюки.

— Ого какой, — одобрительно сказали девочки. И потом, больше из вежливости:

— А ты, Вадик?

Он с легкой неохотой быстро показал и спрятал, потом тщательно заправлялся и поглядывал на дверь.

Оказавшись при первой возможности в туалете, Славка облегченно сделал то, без чего никак нельзя было обойтись. Если Бог и был вместе с самой святой правдой и просветлением, то именно в эти моменты, пронзительная чистота которых наполняла его в пик судороги невероятной радостью жизни, признательностью всем галактикам, молекулам и природным силам за свое существование здесь. Затем наступало теплое умиротворение, дивная гармония, непоколебимость и равновесие всех чувств.

По дороге домой его неожиданно вырвало в подземном переходе прямо на Крещатике. Поднимался он по Прорезной долго и рассеянно. Был легкий морозец, не слишком вроде скользко, но он упал пару раз, не больно, но по-дурацки как-то.

Дома, едва мать открыла дверь (видать, стояла у окна), от резкого тепла и света Славку снова затошнило, и стало по-настоящему плохо. Растерявшись немного, он понял, что до туалета не дойти, и снял шапку, расплескав немного на пальто. Особо не церемонясь, мать залепила ему крепкую затрещину — впервые за несколько лет. Потащила в ванную, заставила раздеться догола. Он, кажется, плакал уже тогда — большой, белый и голый. Не от стыда, а потому что стало вдруг безумно жаль, впервые в жизни, прошедшее детство — со всеми детскими радостями и прелестями, напрочь лишенными диктатуры взрослых инстинктов. А Зоя Михайловна тоже хотела плакать, потому что грустила о славном маленьком мальчике, которого больше нет.

Оставшись без Славки, девочки, куда более стойкие к спиртному, рассудив, что вечер зря пропасть не должен, с хищным энтузиазмом полезли исследовать анатомические особенности оставшегося мальчика.