— Клеопа, оставь, — перебил его Алфей. — Мы здесь, и мы живы!

Дядя собирался возразить, но мама потянулась к нему и положила ладонь ему на колено.

— Прошу тебя, брат! — шепнула она. — В Сепфорисе тоже есть евреи, и они знают свой долг. Предоставь им заняться распятыми.

После этого все замолчали. Мне не хотелось отправляться спать, но постепенно сонливость одолевала меня.

Когда я улегся, то почувствовал себя странно: ведь я впервые спал без Симеона, и без Иосия, и без остальных малышей.

Раньше меня всегда укладывали вместе с женщинами и младшими детьми. Но теперь дети спали со своими матерями. А моя мама была со Старой Саррой, Старым Юстусом, Брурией и рабыней Ривой, хотя у последних имелась своя комната. Я скучал по Маленькой Саломее. Я скучал даже по крошке Есфири, которая, проснувшись, немедленно принималась плакать и останавливалась, только когда засыпала вновь.

Теперь я, как взрослый, буду спать в комнате вместе с Иосифом и Иаковом. И все-таки я спросил у Иосифа, нельзя ли мне прижаться к нему, и он сказал, что можно.

— Если я заплачу во сне и проснусь, ты отнесешь меня к маме? — спросил я его.

— Если захочешь, то отнесу, — ответил он. — Ты еще слишком мал, чтобы спать с нами, но тем не менее тебе семь лет и ты уже многое понимаешь. Скоро тебе исполнится восемь. Так реши, чего ты хочешь? Если попросишь, я отнесу тебя к твоей матери.

Я не ответил. Потом повернулся к стене и закрыл глаза.

За ночь я ни разу не проснулся.

14

Только на третий день после прибытия в Назарет нам разрешили гулять и бродить где угодно. К тому времени Клеопа сходил в Сепфорис и вернулся обратно. Он рассказал, что все тела уже сняты с крестов и в городе снова установился порядок, даже рынок работает. Со смехом он добавил, что там очень требуются плотники, ведь необходимо заново отстроить уничтоженные пожаром здания.

— У нас и здесь пока много работы, — заметит Иосиф. — А Сепфорис будет строиться и после того, как нас не станет.

Действительно, работы у нас было много. Сначала мы осушали микву. Для этого нам, детям, пришлось залезть в холодную воду, где мы наполняли водой кувшины и передавали их наверх мужчинам. Потом ванну штукатурили, а когда с этим было закончено, мы стали штукатурить стены дома.

Я был счастлив, потому что теперь мог выйти за пределы деревни, и, как только у меня появилось свободное время, отправился в лес. По дороге мне встречались дети, много детей, и я хотел поиграть с ними, но сначала решил погулять среди деревьев, взобраться на холм, сбежать вниз, на луг.

Александрию все называли городом, полным удивительных вещей. Она известна своими празднествами, шествиями, храмами и дворцами, а также домами с мраморными полами вроде того, в котором жил Филон. Зато здесь повсюду растет зеленая трава.

Она так вкусно пахнет, лучше любых благовоний. А под деревьями земля кажется такой мягкой! Из долины, расстилавшейся ниже Назарета, дул легкий ветерок, и я наблюдал, как он играет с кроной сначала одного дерева, потом другого, передвигаясь все дальше и дальше. Шелест листьев над головой я готов был слушать бесконечно. Под сенью деревьев я поднимался вверх по склону до тех пор, пока снова не вышел на луг, в густую траву, и там я лег. Земля была сырой, потому что ночью прошел дождь, но мне нравилось так лежать. Я посмотрел в сторону деревни. Сверху я разглядел мужчин и женщин, работающих на огородах и дальше, в полях. Насколько я мог судить, они выпалывали сорняки.

Но мои мысли занимали не люди, а рощи и леса, что росли и здесь, и там, и далеко-далеко, под синевой небес.

Я потерял себя. Растворился. Я как будто напевал что-то еле слышно, и это тихое пение наполняло меня, но я не пел.