В городе по-прежнему оставались римские воины, чтобы поддерживать порядок и следить за тем, чтобы мятежники, спрятавшиеся в холмах, не вернулись. И еще им приходилось выслушивать бесконечные жалобы горожан: о сыне, который ушел из дома и не вернулся, о доме, который сгорел дотла, и о многом другом. И солдаты иной раз вскидывали руки кверху и умоляли людей замолчать, не зная, что делать с их просьбами.

Солдаты пили в открытых тавернах и покупали еду у уличных торговцев. Они смотрели, как мы работаем. Они ходили к писцам, чтобы те написали письма их женщинам и детям.

Сепфорис был еврейским городом. У меня не было в этом никаких сомнений. Здесь не было ни единого языческого храма. Здесь редко встречались женщины, готовые поговорить с солдатами, только пожилые хозяйки таверн, да и то зачастую у них были свои мужчины. Солдаты зевали и украдкой бросали взгляды на наших женщин, идущих по своим делам, но что они могли увидеть? Наши женщины всегда одевались как положено, носили сверху покрывала и накидки.

В Александрии же в толпе часто попадались гречанки и римлянки, среди которых тоже были скромные женщины, укрытые накидками, но были и другие, которые любили находиться в общественных местах. Нам не разрешали смотреть на таких женщин, однако это не всегда получалось.

Здесь все было по-другому.

Когда стало известно о волнениях в Иерусалиме, люди стали собираться группами, чтобы обсудить эту новость, и принялись бросать долгие взгляды на солдат, а те тут же нахмурились, прекратили все дружелюбные разговоры с жителями и ходили по улице небольшими отрядами, а не поодиночке. Однако ничего плохого не случилось.

Что касается нашей семьи и многих других, мы работали, какие бы новости ни доходили до нас. Во время работы мы негромко молились. Собираясь перекусить в середине дня, мы благословляли Господа и благословляли нашу еду и питье. После еды мы снова брались за работу.

В общем, работать мне нравилось. Но гораздо больше мне нравилось учиться в Назарете.

Ну а больше всего я любил ходить в Сепфорис и обратно. Воздух был теплым, урожай почти собран, повсюду рощи, куда ни взглянешь. На миндальных деревьях цветки уже завяли, но многие другие деревья еще стояли в полном цвету. Каждый день я замечал что-то новое.

Я хотел свернуть с дороги и углубиться в лес, но не мог. Поэтому иногда я убегал вперед и ненадолго входил в придорожные рощи. Когда-нибудь, думал я, у меня будет время, чтобы бродить по окрестным лесам и деревням, а сейчас моя жизнь и так полна.

Разве можно просить о большем, имея то, что у нас есть?

19

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заболел.

Однажды после обеда меня охватила лихорадка. Клеопа догадался об этом раньше меня, а потом и Иаков тоже сказал, что болен. Клеопа приложил к моему лбу ладонь и сказал, что мы должны немедленно возвращаться в Назарет.

Последний час пути Иосифу пришлось нести меня на руках. Я заснул, но скоро проснулся от жажды и сильной боли в горле. Мама очень испугалась, увидев меня, и тут же уложила в постель. Маленькая Саломея тоже заболела. Сначала нас было четверо больных, а потом пятеро. Все мы лежали в одной комнате.

Вокруг меня постоянно раздавался кашель. Мама часто опускалась на колени у моей постели и смачивала мои губы водой. Я слышал, как она говорила Иакову:

— Ты должен попить! Просыпайся!

Маленькая Саломея все время стонала. Я прикоснулся к ней. Она вся горела.

Мама говорила мне:

— Кто знает, что это за болезнь. Может быть, от римлян. Они могли привезти ее с собой. А может быть, дело в том, что нас долго здесь не было, а потом мы вернулись. В деревне больше никто не заболел, только наши дети.

Но заболели не только дети — расхворалась и тетя Мария. Клеопа внес ее в комнату, где лежали больные, и уложил на одеяла. Он звал ее по имени.