Собака с надеждой взглянула на хозяина — может быть, он прервёт эту унизительную экзекуцию? Но Халик снова одними глазами приказал псу: «Взять шурави!».

Парвиз опять прыгнул, всё также намереваясь порвать человеку на цепи горло, и вновь засвистел шомпол…

С четвёртого раза среднеазиат понял свою ошибку и схватил Афганца за руку. Хрустнула кость. Афганец закричал. Халик засмеялся.

Ночью Афганец плакал. Рука болела так, словно её положили на чугунную сковородку, полчаса простоявшую на газу. Помимо руки Парвиз разодрал Афганцу плечо, прокусил бедро и едва не выбил челюсть, сильно ударив квадратной головой во время очередного прыжка. Нанг-бобо перевязал Афганцу раны, наложил на руку лубок — две серые дощечки с пятнами засохшей крови. Эта чужая кровь и довела Афганца до слез. Он был не первым на живо-, а точнее, человекодёрне Нангйалай-бобо.

И не последний.

Он ничего не значил ни для кого из этих коричневых от солнца людей, у них был свой мир, своя жизнь, уползавшая одним концом в вековечную среднеазиатскую тьму, из которой поблёскивали начищенной бронзой шлемы гетайров Александра Македонского, превратившегося здесь в Искандера Двурогого, и штыки солдат Киплинга, удобривших собой сухую землю на окраинах Кабула. И другой конец бесконечной дороги бытия уходил в такую же тьму, и там тоже не было ничего такого, что могло бы показаться русскому парню интересным или заслуживающим внимание. Все те же глинобитные дувалы, плоские крыши с большими камнями — чтобы ветер не унёс куски кровли, все те же козы; быстрые, как вода горных рек, глаза женщин поверх платков, испещрённые морщинами лица стариков под косо повязанными чалмами, вечные запахи навоза, пыли, пряностей, дыма и бензина, образующие сложный аромат, не имеющий названия, но запоминающийся и легко узнаваемый.

Теперь Афганец знал — так пахнет вечность. И в этой вечности он — всего лишь крохотная точка на огромном листе бумаги, покрытом замысловатыми рисунками; всего лишь песчинка в пустыни, заполненной многометровыми барханами до самого горизонта; всего лишь муха, жужжащая на солнце в облаке таких же, как она, над ямой с нечистотами, куда сваливают падаль и отходы.

Он умрёт. И ничего не изменится. Вопрос лишь в том, когда закончатся его дни — завтра, через неделю или через пятьдесят лет. Афганец понял, что вариант с «завтра» и «через неделю» для него отныне — самые реальные.

На следующий день всё должно было повториться, а потом — ещё и ещё, и так до тех пор, пока рядовой роты обеспечения технического батальона МО СССР Поляков Андрей Евгеньевич не превратится в истекающий кровью кусок мяса, годный лишь на то, чтобы перерезать ему горло и зарыть за кишлаком у мусорной кучи.

— Я плакал, падла! — стонал Афганец, скребя черными ногтями морщинистую шею, словно его до сих пор душил ошейник. — Все, думаю — приплыл, Андрюша… А потом стал кольцо качать. Слезы кончились, понял? Жарко, воды мало дают. Хочу плакать — не могу. Нечем! Сдохнуть хочу — тоже не могу. Повеситься хотел — и то не получилось. Все, не могу умереть. Не могу, падла! Значит, жить надо. И стал качать кольцо. Не знаю, сколько времени было… Но ночь ещё, солнце не взошло. Цепь я на себя намотал, чтобы не звенела. Пробой, штырь этот, хотел выдернуть, а получилось, что кольцо сломалось. Спасло меня, понял? Хренак — и треснуло, сука. Вот так вот.

Афганец разогнул лопнувшее кольцо, снял цепь, закрепил её свободный конец на себе, чтобы он, не дай Бог, не отмотался и не зазвенел. На цыпочках он выбрался из-под навеса и пересёк двор, где Нангйалай-бобо натаскивал собак.

Ночь была предательской — половинка Луны висела над горами и их вершины льдисто светились во мгле, словно отлитые из серебра. Афганец не знал, куда ему идти. Он не умел ориентироваться по сторонам света без карты.