Квартира, в которой он вырос, ушла на обмен и там жили другие люди, а его самого мать перед отъездом временно прописала в однушку Афганца. Это было странно, страшно и как-то нелепо — узнать, что твоя квартира занята, и жить тебе придётся теперь с вечно бухим, нищим, косорылым от паленой водки, психованным и хватающимся за нож человеком, о котором ты до этого ничего не знал.

— Так чё за работа? — повторил Серый, в упор глядя на Афганца. Тот пьяно засмеялся, но тут же стал серьёзным. Поскребя короткими пальцами с жёлтыми плитками ногтей ржавую щетину на подбородке, Афганец кивнул на застеленную клеёнкой тумбочку у окна.

— Вон, наряд.

Серый взял помятый лист бумаги, на котором косо были указаны параметры будущей могилы и место.

— Ни хрена себе, — невольно вырвалось у Серого, когда он дочитал наряд до конца. Клиент почему-то хотел не просто ямку, чтобы упокоить там свою чи-хуа-хуа, а полноценную могилу, словно он собирался хоронить человека.

— А-атставить! — заорал Афганец. — Кругом… Шагом марш выполнять задание партии и правительства! Интернациональный долг превыше всего!

— Сколько? — хмуро спросил Серый, возвращая наряд на место.

— Две тыщи! Понял?

— Мало, — привычно сказал Серый, хотя цена была хороша. — Работы дофига.

— А-а-тставить! — Афганец сел, нашаривая ногами калоши. — Ты чё, боец, припух? Хочешь грести деньги лопатой — бросай лопату, понял? Бего-ом! Бегом, я сказал!

Серый повернулся и вышел. Он знал — ругаться, доказывать, спорить, торговаться бесполезно.

— Земля — она разная. Не просто грунт, порода, четыре кубометра — и все. Нет, молодые люди, все гораздо сложнее. Земля — это плоть Земли, если можно так выразиться, простите за тавтологию. Кожа, мышцы, сухожилия, жилы всевозможные, вены. Кости, кровь, лимфа, внутренние органы — все тут есть. Поэтому настоящий копарь — он вроде патологоанатома. Вскрывает, препарирует, извлекает… Да, ребятушки, да. И земля требует уважения как покойник. Любовь к отеческим гробам — это наше всё. Потому, когда на копку идёшь, и инструмент в порядке должен быть, и голова, и мозги в ней. Ну, и работать нужно культурно, без надрыва. На два штыка втыкать — это не наш метод. «Лучше меньше, да лучше», — кто сказал? Не знаете? Эх, ребятушки, что ж вы такие… ничего-то вы не знаете, ничего не…

Челло глубоко затянулся, задержал в себе колючий сизый дым, блаженно закрыл глаза, но тут же заперхал, выталкивая из синюшного кольца губ мутные дымные кляксы. Курил он обычно дерьмовые сигареты без фильтра, но делал это так, как будто у него в дрожащих пальцах был косяк с «рабочей» травой.

Челло, как он сам про себя рассказывал — из олдовых хипарей крутого питерского замеса. Ходил когда-то на рыбацком сейнере, отстал по-пьяни в голландском порту от своей посудины, забичевал и всю Европу «стопом» проехал, чтобы вернуться в Союз. У Челло жёлтые глаза, а в ксивнике на шее хранятся шесть человеческих зубов и высушенный человеческий же палец. Челло говорит, что это его. Зубы ему выбили немецкие полицейские в Нюрнберге — «мстили за Сталинград», а палец откусил сумасшедший приходяга на хипповской «блат-хате» в Челябе.

— Omnia mea mecum porto, — заканчивая рассказ о себе, неизменно смеётся пустым ртом Челло, машет четырехпалой рукой и, завывая, плюётся словами:

Челло он не потом что «чел», ну, «человек», а потому что у него на шее под серой бородой татуировка «chello». Челло говорит, что по-испански это означает «белокурый».