Это слишком даже для нынешнего дня, и я с облегчением вздыхаю, когда Афина Паллада, получив молчаливое согласие других бессмертных, вздымает руку и на ходу останавливает время.

Контактные линзы, данные мне богами, позволяют наблюдать сквозь лес ощетинившихся копий за тем, как Афина превращает Диомеда, сына Тидея, в машину смерти. Я говорю в буквальном смысле. Ну, почти в буквальном. Подобно олимпийцам или мне, например, Диомед все более походит на продвинутого робота: его глаза, кожа и особенно кровь напичканы нанотехникой, изобретенной намного позже моей кратковечной жизни.

Заморозив время, дочь Зевса надевает на зрачки Тидида такие же линзы, что и у меня. Теперь ахеец способен видеть бессмертных. В какой-то мере он сможет немного замедлять окружающие события, если как следует сосредоточится. А невооруженному глазу простого человека в самом пекле битвы померещится, будто реакция ахейца повысилась раза в три. «Пламень… зажгла вкруг главы и рамен Диомеда», – вот как пел об этом Гомер, и лишь сейчас я прочувствовал метафору до конца. При помощи нанотехники, встроенной в ладонь и предплечье, Афина обращает пренебрежимо малое потенциальное электромагнитное излучение человеческого тела в серьезное силовое поле. В инфракрасных лучах даже щит и шлем Диомеда полыхают неугасимым огнем, что «блеском подобен звезде той осенней, которая в небе всех светозарнее блещет, омывшись в волнах Океана». Глядя на героя, чей облик мерцает алым сиянием в тягучей янтарной смоле оцепеневшего времени, я сразу понимаю, о какой звезде речь: без сомнения, это Сириус из Большого Пса, ярчайшая искорка на греческом (да и троянском) небосклоне поздним летом.

Продолжаю внимательно следить. С помощью шприца-пистолета богиня вводит в бедро героя миллиарды молекулярных нанотехнических машинок. Организм привычно воспринимает подобное нанонашествие как инфекцию, и температура Диомеда тут же подскакивает градусов на пять, не меньше. Я так и вижу эти проклятые наноклетки, устремляющиеся по жилам к сердцу, из сердца к легким, а оттуда снова к ногам и рукам. От жара тело ахейца светится в инфракрасном спектре еще сильнее.

Поле брани напоминает выразительную скульптурную композицию. В десятке ярдов от меня замерла колесница в застывшем облаке пыли, людского пота и конской белой пены. Возничий – невозмутимый приземистый Фегес, сын троянского жреца и брат упрямца Идея, с которым я дюжину раз преломлял хлеб и выпивал в свое время, – перегнулся через край колесницы, сжимая длинную пику. Рядом Идей замахнулся на коня бичом, ухватив другой рукой окаменевшие вожжи. Братья мчались прямо на Диомеда в тот миг, когда богиня остановила время, чтобы приодеть избранного вояку в силовые поля, линзы особого видения и прочие навороты; словно девчонка, наряжающая Барби, честное слово. (Однажды в моей памяти всплыла подобная картинка. Должно быть, сестра из дошкольного детства. Ну не дочка же? Ее бы я не забыл. Хотя не уверен. Ведь что такое воспоминания схолиаста? Не более чем мутные отражения в бутылочных осколках.)

Загорелое лицо Фегеса восторженно сияет, однако в немигающих глазах отражается ужас. Если только Гомер не ошибся при описании битвы, жить парню осталось меньше минуты.

Все больше бессмертных слетается к месту сражения подобно голодным стервятникам. Бог войны Арес материализуется в двух шагах от замороженной во времени колесницы, неудержимо влекущей Идея с братом навстречу смерти, и раскрывает за ней собственное защитное поле.