– Вы сняли.эти двигатели с потопленного вами трампа «Нибелунги»! – тут же воскликнул я и почувствовал, что говорю шепотом.

– Лучше помолчите, Краб, – сказал, усмехаясь, Го‑Шень. – «Нибелунги» принесли мне немало огорчений. И слушайте внимательно, иначе…– И он покрутил перед моими глазами своей карденой. Я заметил, что цвет ее теперь уже был не сине‑зеленым, а красновато‑бурым, будто ее овал налился кровью.

– И что же, Краб, что бы вы подумали, – продолжал Го‑Шень, – если бы увидели то, что я увидел? Двигатели моей «Синей жемчужины» запели свою песню, и скажу я вам, запели отличными голосами. Мы пошли со скоростью в пятьдесят узлов, и покрытый водорослями английский охотник остался было далеко позади, как вдруг мне стало ясно, что он догоняет нас, да и как было ему не догнать, когда манильский канат и, заметьте, Однорукий, новехонький канат, пропущенный сквозь его клюзы, натянулся как вожжи, а по носу охотника забурлило что‑то такое, будто забили хвостами с десяток китов и весь этот морской дилижанс‑рванулся за нами вдогонку, делая по крайней мере девяносто узлов в час. Так мы и шли некоторое время. Впереди – стая акул, за ними моя «Синяя жемчужина» и, как буря, настигающая нас, безмолвный охотник. Вскоре он поравнялся с нами.

– И все это время, – спросил я, воспользовавшись паузой, – вы не видели ни одного человека?

– Ни одного, – медленно сказал Го‑Шень. – Но то, что вы сейчас услышите, и будет той самой морской тайной, прикоснуться к которой мечтают и боятся моряки всех океанов и всех морей… Люди появились как‑то сразу. Их было десятка два, может быть, и три… Но что это были за люди!.. Представьте, Однорукий, молодых моржей, которые волей провидения вдруг стали моряками, нет, и это не то… Это были самые морские парни из тех нескольких тысяч, которых я когда‑нибудь видел в портах двух полушарий. На них были черные шелковые трусики, а все остальное в своем натуральном виде. Под их загорелой кожей перекатывались бицепсы с детскую голову величиной, а мышцы на ногах имели, по крайней мере, сто пять сантиметров в обхвате. Правда, руки у них были коротки, короче, чем у людей… А, встрепенулся, Однорукий, д‑да, короче, чем у людей, но зато, какие кулаки…– Го‑Шень помолчал и тихо, почти шепотом, добавил: – С первого же взгляда на эти кулаки я понял, Однорукий: «Синей жемчужине» пришел конец…

Го‑Шень протянул ко мне руку, щелкнул пальцами. Я машинально достал сигареты и зажигалку. За решеткой сердито засопел начальник тюрьмы, но, по‑видимому, не решился прервать наш разговор. Го‑Шень любовно провел кончиком сигареты у себя под носом, жадно ее раскурил и некоторое время, следя глазами за дымком, продолжал: – Меня расстреляют в понедельник, не раньше… Понедельник был всегда моим счастливым днем. Буду ли я жив или нет, но к морю я не вернусь никогда. А тебе, Однорукий Краб, жить и умереть в голубой стихии. Я мог бы просто сообщить тебе, что был бой, мог бы передать его со всеми подробностями, но тогда мой рассказ выглядел бы, как рассказ любого мальчишки из любой страны о каком‑нибудь «вестерне». – ГоШень коротко рассмеялся: – Не это важно для тебя, Однорукий, тебе драться и, может быть, победить. Я передам тебе главное: стратегию боя и, не продумав каждое слово, которое ты от меня услышишь, не вымуштровав каждого из своих ветеранов, и не думай о встрече с Ним.

– С кем? Кого вы имеете в виду, Го‑Шень?

– Да, Он появился в капитанской рубке, и мне сразу стало ясно, что Он и есть главный всему этому делу. И, что самое важное, Краб, Он человек, как я или как вы, скорее как вы, потому что он несомненно европеец. Англичанин, немец или финн, француз, янки или швед, но – европеец.