Да ещё ухмылялся из дальнего угла остроглазый Шлягер, приметивший манипуляции Бубенцова с зеркалом. Шлягер стоял меж дочерьми Глеба Львовича Хроноса, Таней и Аней, о чём-то беседовал с ними. Судя по пакостной улыбке, говорил комплименты. Сам старый Хронос стоял обочь, кушал персик.

По просторному залу, перегороженному длинными столами, вольно передвигались люди с тарелками в руках. Кое-где образовывались уже плотные кучки. То тянулись, притягивались друг к другу, сбивались в круг, подобно атомам, знакомые меж собою. Из атомов образовывались сложные молекулы, облепляли столы.

Показался меж колоннами опытный банкетный хмырь в чёрно-оранжевом — да-да, тот самый! И с тою же деловитой ухмылкой на бритом лице. Он, как и в прошлый раз, стяжал где-то пять бутылок красного вина. И пронёс их все сразу, зажав горлышки между шестью растопыренными пальцами.

Всё течёт, ничего не меняется.

Вера легонько коснулась, пожала локоть. Этого ласкового движения хватило на то, чтобы сон, околдовавший Бубенцова, стремительно растаял, исчез. Реальность утратила множественность, перестала отражаться сама в себе. Ерофею стало просто и весело. Первое, на что обратил он внимание, был проходящий мимо стола Адольф Шлягер. На душе Бубенцова потеплело. Он удивился нежданным чувствам. Как будто успел привыкнуть, едва ли не сродниться с этим ничтожным, недостойным человеком.

Фигляр, как следовало ожидать, и на этот раз был «в образе». Аккуратная, скромная бедность. Честный государственный служащий, стеснённый в средствах. Галстучек в горошек, как на школьном портрете у Владимира Ильича Ленина. Измятый, застиранный воротник рубашки. Пиджачок кургузый, тесноватый, заставляющий сутулить спину, суживать плечи, втягивать выдающиеся из рукавов костистые руки. Обшлага обтрепались до бахромы, подшиты чёрными нитками. Видать, не очень ловко держалась колкая игла в неумелых пальцах одинокого вдовца. Старомодные узкие штаны пузырились на коленях. Адольф неприкаянно скитался по залу, стесняясь своего присутствия здесь, стыдясь бедной своей одежды, дичась столь блестящего, образованного общества.

Бермудес же, напротив, развернулся во всю ширь. Важный, представительный, расхаживал в накрахмаленной рубашке с сине-красным галстуком, в новом чиновничьем костюме в полоску. Гремел, балагурил, похохатывал. Бермудес, как донесли уже Бубенцову, готовился возглавить районное министерство культуры. Во всяком случае, принимал уже подношения от музеев, творческих союзов и частных лиц.

И конечно, Бубенцов с какой-то внезапной ностальгической тоскою поглядывал в тот заветный угол, где в прошлом году гуляли они с друзьями на презентации Сёмы Ордынцева. Там теперь Джива, расставив в стороны руки, встречал завернувшего к нему Адольфа Шлягера. На супротивном конце стола пил пиво какой-то доброжелательный работяга. Джива улыбался всеми золотыми зубами. Адольф Шлягер так же широко склабился в ответ. Бубенцов видел, что между ними тотчас завязалась дружеская беседа.

2

— Ну что, козёл! — скаля зубы, говорил Джива. — Думал, с рук сойдёт? Лучшего бойца завалил! Зачем? Отвечай, волчара! Да ещё торшер из него сделал!

— Торшер? — с презрительным снисхождением отвечал Шлягер. — Понимал бы, азиатская морда! То светильник! Масонский символ. Иммер берайт! «Несите свет миру!»

— Голодранец, — ещё более презрительно улыбался Джива. — Верни мои сто тысяч! Знал бы, я б тебе и рубля взаймы не дал!

— Вернём, вернём. В своё время всё вернём.