Эпилог

Что известно нам о дальнейшей судьбе Виталия Петровича Мухи, дознавателя? В сущности, доброго, хотя не очень здорового, не очень счастливого человека. Утвердительно сказать нельзя ничего. Но, согласно с христианскими представлениями о посмертной участи людей, — душа оставляет тело и уходит на небеса. На суд Божий. Унося с собой чувства, мысли, память и все впечатления земной своей жизни, которыми успела насквозь пропитаться. Однако перед дальней дорогой скитается по земле ещё три дня и три ночи, прощаясь с привычными местами.

Могучий клён возносил к небу остекленевшие от мороза ветви. Ранние зимние сумерки опускались на город. Послышался нарастающий гул, содрогнулась земля. Искры инея посыпались сверху. Пролетела с грохотом электричка с уютно освещёнными окнами, и долго ещё вихрилась, летела вслед за ней радостная сумятица позёмки. Два санитара в белых халатах, надетых поверх стёганых курток, возились около платформы на отлогом откосе. Оба были слегка навеселе и, скрипя снежком, топтались вокруг сугроба. Ветерок румянил санитарам щёки и носы. Третий, водитель, наблюдал за ними из машины, что стояла внизу. В иные дни он помогал санитарам, но сегодня по случаю крепкого мороза предпочёл остаться в натопленной кабине. Только включил фары.

Пожилой санитар наклонился, смахнул рукавицей иней с лица лежащего навзничь человека.

— Плакал мёртвый, — заметил он. — Что у них ногти растут и щетина, сам убеждался. А этот плакал.

— Да ну? — молодой дышал на красные, озябшие пальцы.

— Меняемся! — приказал пожилой. — Бери за плечи.

— С лёгкого конца норовишь, — проворчал молодой, уступая. — Ты вот, Михалыч, всегда так.

Молодой санитар поменялся местами с пожилым, взялся было за плечи покойника, но замешкался. Сунул руку под обшлаг мёрзлого бушлата, пошарил на груди у мертвеца.

— Оп-па!

Вытащил подстаканник. Потёр рукавом тусклый металл.

— Серебряный, кажись.

— Откуда у бомжа серебряный? — сказал пожилой, досадуя на то, что сам не догадался обыскать бомжа.

— Серебряный! — крикнул Бубенцов. — Вера подарила!..

Но санитары не услышали и не обернулись на его голос.

Всё это время Ерофей Бубенцов находился чуть повыше, на откосе, с любопытством наблюдая за вознёю санитаров. Какое-то небывалое, необычное одушевление смущало его. Но что именно томило сердце, не давало покоя, понять пока не мог. Он видел, как стелется под ногами позёмка, как ветер покачивает ветки, обросшие мохнатым инеем. Но при этом кожа не чувствовала ни ветра, ни снега, ни мороза. Как будто он видел всё это из-за стекла, или из завтрашнего дня, или вообще из какого-то иного измерения.

Бубенцов стал спускаться к санитарам. Здесь ему пришлось немного приподняться над землёю и повиснуть, чтобы заглянуть сверху, через плечо старшего. Лицо мёртвого человека, лежавшего на носилках, показалось ему знакомым. Да и вся мизансцена с ничтожными диалогами могильщиков казалась повторением известного. Всё, что они делали, произносили, и даже то, что они думали, — он знал наперёд. Впрочем, ситуация и в самом деле как будто повторялась. Точно так же и с таким же точно интересом рассматривал он когда-то свою разложенную на софе одежду, собираясь в Колонный зал Дома Союзов. Кое-что, правда, теперь прибавилось. Прибавился объём. Лежащий перед ним на сугробе двойник был выпуклый. Выпуклый и неподвижный, словно кукла или манекен.

Молодой санитар, уложив косную восковую копию на носилки, снова пошарил рукою в снегу, принялся разгребать.