Пользуясь ситуацией, мерзкий старичок... дрожащей рукой своей... по великолепному атласному крупу...

— Да, мы возникли случайно! — к небывалому счастью старичка, Роза Чмель слишком увлечена была полемикой. — Мы всего лишь случайная, бессмысленная комбинация букв. И после нас... Лопух, как говорится, вырастет.

— О, как убедительны ваши аргументы, сиятельная! — восхищался старичок, теснясь плотнее.

— Да не лапайте же вы меня, вздорный, слабосильный старикашка!

Пережал. Откатился в угол, лязгнув искусственными зубами.

— Ну ладно, случайное сочетание букв и так далее... — вмешался Шлягер. — Положим, это так. Но кто-то же должен был по крайней мере тыкать пальцами в клавиатуру, печатать эти самые буквы!

Некоторое замешательство произошло в рядах... Затем всё стихло. Роза Чмель встала, пошла за пределы, не сказав ни слова. Совершенно голая, между прочим. Ну и что она этим хотела продемонстрировать? Что? А ничто. Поманила пальчиком Бубенцова, тот потянулся было за соблазном, но не успел...

Ерошка открыл глаза. Ни малейшей тени, ни отголоска, ни обрывка от чудесного видения не осталось. Всё свернулось, утонуло в подсознании. Кануло. Как будто ничего не было. Но ведь всем известно с самого рождения, что в подсознании живёт то, что ни в каких доказательствах не нуждается.

5

Снова раннее утро. Потолок и стены освещены тем особым мягким светом, который бывает от выпавшего ночью снега. Радость не ушла. Уже крепко засела, укоренилась в сердце, нельзя вырвать. Не вставая с постели, Ерошка протянул руку к тумбочке. Ему оставалось прочесть всего несколько заключительных страниц.

Он ясно видел и понимал, что перед ним живые свидетельства очевидцев, участников событий. Это как-то передавалось не логикой, не убеждением, не аргументами и конкретными фактами — а самим духом. Все главные вопросы разрешились, он увидел цельную, связную картину мира. Мир и жизнь приобретали наконец-то внятный смысл.

Ещё вчера Бубенцов верил, что вместе с неизбежной смертью тела уничтожится навсегда его самость, а вместе с этим пропадёт и образ мира. Наступит та тьма, которую он не сможет ощутить. Потому что его уже нигде не будет, не останется сознания, в котором эта тьма могла бы отразиться. Ерофея Бубенцова угнетала тщета всего сущего, обессиливала бессмысленность жизни. Не спасала и мысль о человечестве. Если личная жизнь каждого — всего лишь вспышка, ничтожный миг, то что такое существование человечества, жизнь каких-то поколений? Совокупность ничтожных мигов. Такая же бессмыслица, хотя и несколько больших размеров.

Теперь же всё становилось на свои места. Земной срок — время формирования того существа внутри тебя, которое призвано вступить в бескрайнее, бесконечное будущее. В то будущее, которого пока нет. Нигде нет! Но при том что будущего нет, оно есть, ибо обязательно придёт. Это непреложно.

Иногда отрывался от чтения. Беспокойно оглядывался, привставал... Нужно было срочно передать сокровенное знание Вере. Нельзя оставлять в неведении любимого человека, нельзя! Ведь это самое главное! Но как убедить? Сложнее всего доказать то, что очевидно! Нужно было подготовиться к разговору, отрепетировать. Предвидеть возражения, чтобы опровергнуть их.

— Ты утверждаешь, что Бог — это Любовь, — говорила Вера. — Как могла Любовь задумать муки для созданных людей, пусть и грешников?

— Нет никакого ада! — находчиво отвечал Ерофей. — Смерть — это переход в иную стихию, в свет. Нет никаких котлов, кипящей смолы, крючьев. Не придумывал Бог специального концлагеря для грешников!

— А как же вечные муки? — ехидно возражала Вера.

— А никак! За порогом смерти — иная стихия, огненная. Нужно загодя, ещё в земной жизни, готовить себя к ней.