У Мардония была страсть всему на свете давать исчерпывающие объяснения, и, увлекшись, он забыл, что внемлющий ему, затаив дыхание, ученик едва ли понимает его и наполовину. Но общий смысл сказанного был совершенно ясен: Гелиос - аспект Единого, и некоторые, вроде этого Ямвлиха, до сих пор ему поклоняются.

- По Ямвлиху, существует три мира, три области бытия, над которыми господствует Единый Бог, а солнце - его видимое воплощение. Первый из этих миров - мир умопостигаемый, который можно понять лишь разумом. Все это ты найдешь у Платона, если, конечно, при твоих нынешних успехах в учении мы до него когда-нибудь доберемся. Второй мир - выдумка Ямвлиха: это промежуточный мир, наделенный Разумом. Им правит Гелиос-Митра, которому помогают старые боги в разных обличьях. Серапис - повелитель загробного мира, Дионис - красота вселенной, Гермес - ее разум и, наконец, Асклепий. Этот последний, по-моему, жил на самом деле. Он был знаменитым врачом, которому поклонялись наши предки, считая его спасителем и исцелителем.

- Как Иисуса?

- Да, пожалуй, здесь есть некоторое сходство. Наконец, третий мир - это воспринимаемый чувствами мир, в котором мы живем. Солнце движется между этими тремя мирами. Свет - это добро, тьма - зло, а Митра - это мост, связь между человеком и Богом, светом и тьмой. Как видишь, или, вернее, как увидишь, учение Ямвлиха лишь частично основывается на Платоне. Большею частью оно персидского происхождения, и в основу его положен культ персидского героя Митры, который жил - если он жил на самом деле - тысячу лет назад. К счастью, после того как родился Иисус и нам было открыто таинство Троицы, всей этой чепухе пришел конец.

- Но ведь солнце по-прежнему существует.

- Точнее говоря, в данную минуту солнце не существует. - Мардоний встал. - Оно зашло, и мы опоздали на ужин.

Так я узнал о существовании Единого Бога. Во сне ко мне воззвал Гелиос-Митра, и мне, в буквальном смысле слова, открылся свет. С того дня я больше не был одинок: моим покровителем стало солнце.

По правде говоря, в те годы я очень нуждался хоть в каком-то утешении, поскольку все время жил под дамокловым мечом - казнят меня, как отца, или нет? Я тогда все время мечтал о случайной встрече с Констанцием прямо здесь, на бабушкином холме. В моих фантазиях император неизменно появлялся один. Он был строг, но милостив. Мы с ним беседовали о литературе. Он приходил в восторг от моей эрудиции (я любил, когда меня хвалили за начитанность). Потом мы становились закадычными друзьями, и в конце концов император даровал мне свободу жить в бабушкиной усадьбе до конца дней, ибо одного взгляда мне в глаза было ему достаточно, чтобы убедиться: я человек не от мира сего и вовсе не хочу отнять у него трон или отомстить ему за отца. Я вновь и вновь убеждал в этом Констанция, находя блестящие доводы, и он, со слезами на глазах от моей искренности и простодушия, неизменно исполнял мое желание.

Все-таки человек - любопытное создание! Ведь в то время я был искренен и сейчас ничего не исказил. Я не желал власти - так, по крайней мере, мне казалось; я на самом деле хотел прожить жизнь в безвестности. А потом? Я восстал против Констанция и захватил власть. Поскольку я все это знаю, то, будь я Констанций, а он - тот мечтательный мальчуган на холме в Вифинии, я бы прикончил этого юного философа на месте! Но тогда ни он, ни я не знали, кто я такой и что из меня выйдет.