|
Он никогда не знал за собой особого дара вызывать людей на откровенность и уж тем более не считал себя доморощенным психологом. Да и окружающие наверняка его таковым не считали. Правда, он не раз подставлял плечо знакомым обоего пола, как близким, так и не очень, просто оказавшимся в тупике, чтобы те могли выплакаться, и люди подчас видели в нем нечто среднее между священником и психоаналитиком, но его единственное преимущество — это точно — состояло в том, что он умел вовремя заткнуться, к месту охнуть или задать вопрос и не позволял себе, хотя временами очень хотелось, от души встряхнуть распустившую нюни личность да еще обругать и тем самым привести в чувство.
Гайдн, поджав губы, неловко заерзал на оттоманке. — Извини, — сказал он, поднимаясь. — Мне надо в туалет. — И исчез. Олбан осушил свой бокал, поизучал его на свет, а потом подошел к телефону и вызвал такси. Ему было слышно, как в туалете спустили воду. — Черт тебя дери, ты поедешь на бал, Золушка, — пробормотал он себе под нос и вернулся в кресло.
Пришлось поторговаться. Он хотел отправиться прямиком в какой-нибудь ночной клуб, но Гайдн готов был впасть в истерику от одного только упоминания злачных мест, и они решили взять по чашке кофе и по стаканчику бренди в кафе на открытом воздухе в западном конце рю Сент-Андре-дез-Ар. Там, на перекрестке семи улиц, ночами бурлит неудержимая, безумная круговерть парижского порока. Олбан распорядился, чтобы таксист высадил их возле Сен-Мишель — ему хотелось дальше пройтись пешком. Это была его любимая улица в Париже, да и во всем мире, и если Гайдна она не проймет, то, значит, у этого пидора точно не все дома и Олбану не останется ничего другого, как взять его за шкирятник, дотащить по Мазарину до моста Пон-дез-Ар и бросить в воду — пусть плывет к себе в «Ритц». — Твое здоровье. — Сантэ.<sup></sup> — Ну, что у тебя стряслось? В чем трудность? — Тебе действительно не безразлично? — Гайдн, мы это уже выяснили. Не заводи старую песню. — Ладно… дело в том, что я не справляюсь с заказами. — Он коротко хмыкнул и сделал изрядный глоток. — То есть? Гайдн прокашлялся: — Кроме шуток. Оформляю заказ — и всякий раз неудача. Либо заказываю слишком много и товар оседает на полках и складах, что влечет за собой убытки, либо заказываю слишком мало и приходится делать повторный заказ: опять же убытки. Две доставки обходятся дороже, чем одна. Понимаешь? Гайдн, похоже, искал сочувствия. Вид у него был жалкий. Олбан внимательно посмотрел на двоюродного брата. Его нервная, напряженная, слегка раскрасневшаяся физиономия освещалась огнями кафе и окрестных ресторанов, баров и магазинов, уличными фонарями, красноватым свечением недавно включенного газового обогревателя и фарами чьего-то криво припаркованного хетчбэка. — И по этой причине ты сбежал от родни, довел до ручки свою бедную маму и транжиришь на отель такие деньги, каких хватило бы… — Можно подумать, ты исполняешь пародию на еврея. — Так и задумано, Гайдн. Я как раз собирался сказать «Ой-вей». Спасибо, что избавил. Гайдн встрепенулся: — Ты случайно не антисемит? — Еще чего! — возмутился Олбан. — Если уж на то пошло, я просемит! Между прочим, эти сволочи-палестинцы — тоже семитский народ. Так что… — Выходит, ты антипалестинец? — взвизгнул Гайдн. — Боже милостивый, — простонал Олбан, закрывая лицо руками. — Конечно нет! — Послушай меня, — начал Гайдн. |
