— Петр Сергеевич, условия здесь ставлю я, а не вы. Прошу уяснить. И недостатки в вопросах торговли, на которые вам укажут, вы должны будете устранить в самое ближайшее время. Контролировать буду лично. Это первое. Второе. Слишком много сигналов о том, что вы нескромно живете. Больше говорить не буду. Предупреждаю. Если не прекратите, на следующем бюро будем слушать уже не о работе, а о вас лично.

Козырин его понял. Сухо попрощался и вышел. «Я не Кижеватов, — думал он, спускаясь по лестнице. — Голыми руками меня не схватишь, обожжешься. Кое-чему научился…»

Даром в жизни ничего не проходит, и просто так, за здорово живешь, ничто не дается. Не прошли даром для Козырина и десять с лишним лет работы в Крутоярове? Они его многому научили, главное — он перестал копаться в себе и мучиться глупыми вопросами, раз и навсегда решительно поставив на них крест. А помог ему поставить крест человек, из кабинета которого он только что вышел. Те дни он мог вспомнить и сейчас, во всех подробностях, если бы захотел. Но Козырин почти никогда не вспоминал прошлого. Только в снах, очень редко, оно иногда прорывалось к нему.

Известие о болезни матери свалилось на Козырина так неожиданно, что он растерялся, но тут же справился с собой и сразу стал действовать. Заскочил в больницу за Свешниковым, и они поехали в Канашиху.

В избе хозяйничала бабка Фетинья — подметала пол. Мать, слабенько поохивая, лежала на кровати.

— Петенька, слава богу, приехал.

— Вот врача привез. Не беспокойся. Свешников вымыл руки, покосился на Козырина с бабкой Фетиньей:

— Выйдите пока.

Долго стояли на крыльце. Бабка Фетинья взялась было рассказывать, как мать заболела, но увидела, что Козырин не слушает, замолчала. Свешников вышел, тихо притворил за собой двери:

— Собирай срочно и в больницу. Сначала рентген сделаем. В город придется везти.

Возле рентгенкабинета на диванах, обитых дерматином, сидела длиннющая очередь. Свешников открыл дверь:

— Проходите.

— В больницу, и то по знакомству. Дожили, — буркнул кто-то из очереди.

Мать стыдливо нагнула голову.

— Заходи, не слушай.

Красный свет блекло лежал на высоких стенах кабинета. Мать растерялась и отступила в угол. Козырин стал помогать ей раздеваться, потом вяло ждал, будто в полусне. Слышались глухие голоса Свешникова и женщины в очках, которая распоряжалась в кабинете. О чем говорят, было не разобрать — бубнили, мешая русские слова с латынью.

Вместе со Свешниковым отвели мать в палату, сами поднялись на второй этаж, присели там на топчан в маленькой комнатке.

— Ну, что?

— Завтра отправим в город. — Свешников отвернулся и закурил. — Снимки подождем. У меня однокашник в онкологической, я черкну писульку. Не падай духом…

В онкологической больнице подтвердили диагноз. Белая-белая палата, за окном белый-белый городской парк, обрызганный неярким светом зимнего солнца; тихо, в открытую форточку не долетало ни единого звука. Придавленный, убитый, Козырин согнулся на узкой табуретке возле материной кровати, а она гладила ему руку жаркой, потной ладонью и с придыханьями, шепотом повторяла одно и то же, что твердила всю дорогу, пока они ехали на поезде до города:

— Петенька, если уж меня бог приберет, так ты побереги себя.

— Мама, ну о чем ты…

— Знаю я. Слушай. Боле тебе никто не скажет, мать худа не пожелат.

Живешь ты, Петенька, не от чистого сердца. Не надо бы тебе начальником-то… слабый ты, народу вокруг столько вьется, все выгоду ищут… Худо это кончится, худо, оступишься — куда голову прислонишь? Друзья твои знать не захотят… Не нравишься ты мне, каким стал, плохой стал… Бросай эту работу, найди чё-нить пониже.