Козырин обещал и сам твердо верил, что выполнит свое обещание.

До самой весны он жил, словно в тумане. Приходил вечерами в пустую квартиру, запирался, включал телевизор и валялся на диване. На работе отбывал время. Старался смотреть на себя со стороны, и чем строже смотрел, тем больше соглашался с матерью, тем больше верил в правоту ее слов. При воспоминании о матери апатия проходила, он хватался за телефон, заказывал город и, услышав: «Состояние тяжелое», — бросал трубку с облегчением: тяжелое — это все-таки не безнадежное.

Поначалу, занятый своими переживаниями, не обратил внимания, что в райпо начала работать комиссия из области, точнее — он видел и знал, но она его абсолютно не волновала. Равнодушно наблюдал, как комиссия копает и копает, все глубже уходя в бумаги.

— Мальчишка! Мокрая курица! — кричал на него Кижеватов и стукал кулаком по двухтумбовому столу. — Ты что, не видишь — это не простая комиссия, это ж подкоп натуральный! Вместе ведь загремим. Да что с тобой случилось, парень? Мать? Что делать, все мы смертны. Крутиться сейчас надо, волчком крутиться. Все — побоку! Тяжело мне одному. Возьми себя в руки, Петр..

— Трофим Афанасьевич, можно я пойду?

Кижеватов выругался, махнул рукой.

Через несколько дней было правление, на котором комиссия докладывала о результатах проверки. Два часа, пока оно шло, Козырин рисовал в блокноте смешных человечков. Он знал, что надеяться не на что. Он и не надеялся.

— Кто еще хочет выступить? Желающих выступить не было.

Кижеватов, багровый, как из бани, свирепо рвал на мелкие клочки бумагу, но было ясно, что он еще не сдался. И его упрямый взгляд словно говорил — подождите, не все кончено.

Первым поднялся и вышел Козырин. В приемной его задержала секретарша.

— Петр Сергеич, — в глазах у нее сплошное любопытство: чем же там все кончилось, в кабинете председателя? — А вас в райком вызывают, к Воронихину, прямо сейчас.

«Сходим еще на одно чистилище». Он открыл дверь из приемной.

По улице катилась весна. Пылил асфальт, скворцы пробовали голоса в тополиной аллее, люди одеты были легко, почти по-летнему, несмотря на прохладный ветер. Разбуянившаяся речка гнала льдины и с разгона толкала их друг о дружку, дальше они плыли уже мелкими, юркими кусочками. Ребятишки суетились возле берега — втыкали в землю прутики, отмечая, как прибывает вода.

Глядя на ребятишек, Козырин вспомнил, как он однажды в детстве заскочил на льдину, а ее потянуло на середину реки, мать успела ухватить его за руку, стащила и выпорола тут же, прямо на берегу.

— А что, если в Канашиху? — вслух проговорил он. — Точно. В Канашиху. Поеду. Послушаю еще раз начальство и поеду.

Странное дело, пока Козырин поднимался по лестнице на второй этаж райкома, — постепенно отходили в сторону и его апатия, и мысли о Канашихе. По прочно въевшейся привычке он собирался в кулак, готовый слушать, сопоставлять, говорить, взвешивая каждое слово. Привычка действовала сама, не спрашивая его разрешения.

Воронихин не поднялся из-за стола, не вышел навстречу, не пожал руку, как обычно делал, — молча показал на стул.

— Что, купцы-разбойники, доигрались? Такое пятно на район ляпнуть! — А глаза меж тем словно ощупывали, взвешивали Козырина. — Сам-то как думаешь?

— Не знаю.

— Это не ответ. Мы не в детском садике, должен знать. Завтра бюро райкома.

Он не говорил о главном, а главное у него было, Козырин это понимал: ведь не для внушения же вызвал его Воронихин, не для объяснений, что хорошо, что плохо. Поэтому молчал и выжидал.

— Мы Кижеватова не раз предупреждали, он не прислушивался.