Жил однажды оборвыш по имени Квоут,

Чей язык был на колкости скорым.

Магистры его умным считали

И поркой его награждали.

К этому времени собралось довольно много прохожих, они засмеялись и захлопали маленькому выступлению Амброза. Ободренный, Амброз изобразил низкий поклон.

— Теперь все хором! — крикнул он, воздевая руки, словно дирижер оркестра, и размахивая моей лютней как палочкой.

Я сделал еще один шаг.

— Отдай, или я убью тебя. — В этот момент я говорил совершенно серьезно.

Все умолкли. Видя, что от меня он не добьется желаемого успеха, Амброз изобразил полную невозмутимость.

— У некоторых людей нет никакого чувства юмора, — со вздохом сказал он. — Лови.

Он бросил мне лютню, но лютни не созданы для того, чтобы их швыряли: она неуклюже перевернулась в воздухе, и я схватил лишь пустоту. Неловок был Амброз или жесток, значения не имеет — моя лютня, издав жалобный треск, упала корпусом вниз на камни мостовой.

Этот звук напомнил мне тот ужасный треск, с которым отцовская лютня раскололась подо мной в покрытом копотью тарбеанском переулке. Я наклонился подобрать лютню, и она застонала, как раненое животное. Амброз полуобернулся ко мне, и я увидел насмешливые искорки в его глазах.

Я открыл рот, чтобы закричать, заорать, обложить его проклятиями. Но что-то иное вырвалось из моего горла — слово, которого я не знал и не мог помнить.

Потом я слышал только голос ветра: он взревел во дворике, как внезапная буря. Ближайшую двуколку боком протащило по мостовой, лошади в панике подались назад. Вырвавшаяся из чьих-то рук нотная тетрадь промелькнула мимо, словно белая молния. Меня толкнуло вперед. Всех толкало ветром — всех, кроме Амброза, который лежал, пригвожденный к земле будто бы ударом длани Господней.

И вдруг все снова успокоилось. Бумаги попадали, кружась, как осенние листья. Люди оглядывались: ошеломленные, с растрепавшимися волосами и одеждой. Несколько человек пошатнулись, когда напор стихии, которой они сопротивлялись, исчез.

Горло у меня болело. Моя лютня была разбита.

Амброз, шатаясь, поднялся на ноги. Он неловко прижимал руку к боку, по волосам текла кровь. Полный дикой растерянности и ужаса взгляд, который он бросил на меня, доставил мне краткое, но сладкое удовольствие. Я прикинул, не крикнуть ли на него еще раз — интересно же, что получится. Придет ли снова ветер? Или, может, земля поглотит его?

Я услышал паническое ржание лошади. Из «Эолиана» и других домов вокруг дворика начали выбегать люди. Музыканты ошарашенно озирались, и все галдели разом.

— …это было?

— …ноты все разлетелись. Помогите собрать, пока они…

— …сделал это. Этот, вон там, с рыжими…

— …демон. Демон ветра и…

Я оглядывался в тупом оцепенении, пока Вилем и Симмон не увели меня торопливо прочь.

— Мы не знали, куда его отвести, — сказал Симмон Килвину.

— Расскажите-ка мне все сначала, — спокойно велел Килвин. — Но теперь пусть говорит только один. — Он ткнул пальцем в Вилема. — Попытайся поставить слова в ровный ряд.

Мы сидели в кабинете Килвина. Дверь была закрыта, занавески задернуты. Вилем начал объяснять, что случилось, потом увлекся и перешел на сиару. Килвин продолжал кивать, храня задумчивое молчание. Симмон напряженно слушал, вставляя иногда слово-другое.

Я сидел рядом на табурете. В моем разуме бешеным вихрем крутились смятение и невысказанные вопросы. Горло болело, тело было налито усталостью и отработавшим адреналином. В центре всего этого, глубоко в груди, кусочек меня горел гневом, словно раскаленный уголь в горне.