Дори выбралась из кресла.

— Устала я. Мне нужно в постель.

С грустным видом она сложила одеяло, которое привезла с собой из Мэдисона, и сунула под мышку.

— Дайте посмотреть, Дори, — встрепенулся Джек и протянул руку. — Луиза много мне о нем рассказывала. — Дори выпустила одеяло, и Джек принялся внимательно разглядывать его, восторгаясь мастерской работой. Потом все же не удержался и сказал: — Дори, что-то, наверно, все же в нем было. Что-то, отчего вы сначала влюбились в него!

Дори посмотрела на Джека. Ему было не по себе под ее долгим тяжелым взглядом, но он выдержал. Она забрала у него одеяло и показала на квадрат с абстрактным рисунком. Джек пришел в замешательство, увидев нечто вроде яростных синих штрихов, вышитых по фиолетовому полю. Или, может, беспорядочных зигзагов электроэнцефалограммы.

— Видишь это? — сказала Дори. — Это поле страха и чуда, Джек. Страха и чуда. Вот отчего я влюбилась в твоего отца. Он мог озарить мир светом. Мог раздвинуть границы мира. Я думала, он собирается заполнить это поле для меня, заполнить его чудом.

Теперь я уже не знаю, может ли кто-то сделать такое для другого. — Она посмотрела на Луизу, наблюдавшую за ними. — Я хочу добраться до своей постели.

Удивив Джека, Дори поцеловала его на прощание. Потом поцеловала Луизу и забрала одеяло с собой.

Дори сидела в постели, очки на кончике носа, и корпела над одеялом. Она занималась абстрактным квадратом — квадратом Индиго. Распускала вышивку, потому что невозможно было верно передать этот цвет. Она перекусила нитку.

Из соседней комнаты доносились голоса Луизы и Джека. Когда дочь привезла ее в Чикаго, она надеялась, что Джек не понравится ей с первого взгляда, но, к своему неудовольствию, слишком заметно и слишком быстро растаяла. Дори все время, еще с тех пор, когда Луиза была ребенком, всматривалась в дочь, изучая бутон ее губ, retrousse нос, очерк скул, подбородок, ища в ней свои черты и не желая видеть никакого сходства с Тимом Чемберсом. Подобным же образом она весь вечер вглядывалась в Джека, когда он смотрел в сторону.

Ошибки быть не могло. Хотя это был не тот случай, когда сходство сразу бросается в глаза, Дори знала эту породу. Она проявлялась в том, как Джек задерживался взглядом на случайных вещах, находившихся перед ним; как, прежде чем ответить на обращенный к нему вопрос, делал слишком долгую паузу, а уж потом поворачивал голову и отвечал; в том, что, хотя казался равнодушным, замечал все. Но эти особенности не бросались в глаза, были как бы разбавлены, смягчены. Им недоставало отцовской остроты. И вместо того чтобы внушать страх, они вызывали симпатию.

Она распустила часть рисунка и такой же синей ниткой начала вышивать его снова. Трудность была в том, что она смутно представляла эффект, которого хотела добиться. То, что она стремилась передать, Дори никогда не видела, находясь в ясном сознании. Это было пятно, почти узор, но слитный, без деталей, зрительный шок, случавшийся с ней в начале приступа и снимаемый только приемом лекарства.

Эпилептические припадки, хотя и неуместные, опасные, а иногда и мучительные, не всегда бывали неприятны. В миг перед их наступлением, перед ужасной потерей сознания, всегда вспыхивал этот неописуемый свет. Синий на фиолетовом — таким он чудился. И где-то в сердцевине приступа рождался желанный рев, обещание откровения, словно сама вселенная могла раскрыться и разразиться вспышкой ангельской свирепости. Послание. Смысл. Ибо за беспорядочной сеткой линий, отпечатавшихся на сетчатке в предприпадочном состоянии, находился — Дори это знала — некий неопределенный рисунок: может, трилобит; или какой-нибудь фрактал, а может, буква или глиф небесного алфавита, буква, предваряющая первое слово, которое сообщает о сияющем расцвете всего творения.