— Своё ожерелье?

— Именно так. Рабам разрешалось иметь кое-какие вещи, если они не представляли собой потенциального оружия. Ааа носил на шее золотое ожерелье. Это был знак его племени и самая ценная из вещей, которыми он обладал. Честно говоря, оно было его единственным имуществом. Но тем не менее он предложил его мне в обмен на то, чтобы я стал его хозяином. Я взял ожерелье и, как уже было сказано, купил Ааа.

— Это и была грань? — Я сидел спокойно, не слишком увлечённый его рассказом.

— Подожди, подожди… Позже, но в тот же день, я исследовал ожерелье. В нем оказалась заключена удивительнейшая технология. Борея, может, и стала диким миром к тому времени, но тысячелетия назад она, бесспорно, была технически развитым бастионом Человечества. Она погрузилась в бездну тёмных веков только потому, что её затронул Хаос. И ожерелье было реликвией эпохи падения. Запертые в нём забытые технологии наводняли тьмой сознание носящего его. Неудивительно, что Борею, где всякий взрослый мужчина носил такую штуковину, населяли одни дикари. Я был заинтригован. И надел ожерелье.

— Ты надел его?

— Я был молод и опрометчив, что ещё можно сказать? Да, надел. В течение нескольких часов ручейки варпа вливались в мой восприимчивый мозг. И ты знаешь…

— Что?

— Это было восхитительно! Чувство свободы! Наконец я почувствовал настоящий мир! Я пересёк черту и был счастлив. Внезапно я увидел мир таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким хотелось бы Министоруму и гнилому сердцу Императора. Бездна вечности! Хрупкость человеческой расы! Красота варпа! Недолговечное сокровище плоти! Несравнимая сладость смерти! Все это!

— И так ты перестал быть Понтиусом Гло, седьмым сыном влиятельного Имперского Дома, и превратился в другого Понтиуса Гло — садиста, идолопоклонника и святотатца?

— Мальчик, да у тебя просто страсть какая-то…

— Спасибо, что рассказал мне это, Понтиус. Это многое говорит о тебе.

— Но я только начал…

— До свидания.

— Эйзенхорн! Эйзенхорн, подожди! Прошу! Я…

Люки камеры с лязгом закрылись за моей спиной.

Я выждал два дня, прежде чем вернуться. На сей раз он был угрюм и капризен.

Я вошёл в камеру и опустил на ступеньки большой поднос.

— Даже не думай, что я стану говорить с тобой, — проворчал Гло.

— Почему?

— В тот день я обнажил перед тобой свою душу, а ты… просто ушёл.

— Теперь я вернулся.

— Да, вернулся. Ты подошёл к черте?

— Ты мне скажи. — Я наклонился к подносу, медленно взял графин и налил себе большой бокал амасека.

Погоняв напиток в бокале по кругу, я сделал изрядный глоток.

— Амасек?

— Да.

— Сорт?

— Пятидесятилетний гаталаморский, вызревавший в бочках из древесины дурнишника.

— Он… хорош?

— Нет.

— Нет?

— Он совершенен.

Из ларца послышался вздох.

— Так что ты там говорил о той линии? — спросил я.

— Я говорил, что очень зол на тебя, — упрямо ответил Понтиус.