Женщина, которая отозвалась на мой короткий, но энергичный звонок, вероятно, ровесница Гелевой, но увы — ни намека на бойкое поведение матерой соблазнительницы. Говорят, что человек имеет возраст своих артерий, но я считаю, что дело тут скорее в каком-то жизненном тонусе.

Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы, выкрашенные в неопределенный цвет, отдающий желтизной, плюс такой же неопределенный запах, в котором не знаешь, чему отдать предпочтение — духам, камфоре или валерьянке.

Мое служебное удостоверение усиливает беспокойство женщины:

— Вы к Спасу? Он только что ушел. Неужели опять натворил что-нибудь?

— Понятия не имею, — отвечаю уклончиво. — Вот это и надо выяснить.

— Я вам скажу, что Спас — чудный мальчик, только немножко нервный и иногда заводится. Но в этом уж виноват его отец, хороший типчик…

— Вы не волнуйтесь, — говорю. — В сущности я пришел главным образом к Симеону.

Женщина прикусила язык, сообразив, правда с небольшим опозданием, что если я пришел к Симеону, то, может быть, не надо было заводить разговор о Спасе. Потом, поняв, что наша беседа в дверях не закончится, женщина бормочет «входите» и запирает за мной дверь.

В прихожей темно и тесно — она забита старой мебелью. Комната, в которую я вхожу, вежливо постучав, светлая, но не более уютная. Навстречу мне поднимается юноша, тоже не очень привлекательный: хилый, с вытянутым веснушчатым лицом, соломенно-желтыми бровями и такими же волосами, коротко подстриженными и запутанными, словно никогда не видели расчески.

— Товарищ Киров?

Желтоволосый кивает, вопросительно глядя на меня своими бесцветными и сонными глазами. Показываю удостоверение, и вопрос в глазах потухает, сменяясь смутным беспокойством.

— Присаживайтесь, пожалуйста. И не обращайте внимания на обстановку. Дело холостяцкое, понимаете…

Он делает беспомощный жест: дескать, если начать наводить порядок, то на это уйдет по крайней мере целый рабочий день. Две кушетки, служащие кроватями, с неубранным бельем и смятыми подушками, на стульях валяются мужские рубашки, на полу — пустые бутылки и книги, на столе груда стаканов, пепельница с окурками, магнитофон и магнитофонные ленты — это только некоторые подробности, которые я улавливаю беглым взглядом. Если начать искать тут улики, то, наверное, можно будет найти не одну, а десять пар грязных носков.

Отодвигаю валяющийся на кушетке свитер, сажусь и закуриваю. Моньо усаживается на кушетке напротив и тоже закуривает, надеясь, как видно, что дым скроет его смущение.

Через широкое окно, вымытое в последний раз, вероятно, задолго до давно прошедшего праздника, виден запущенный двор, еле-еле распустившийся орешник, сгнивший дощатый забор и за ним — разрушенный угол дома напротив. Солнце спряталось за домами, и от этого дворовый пейзаж выглядит еще более мрачным и гнетущим.

— Что же не приберете-то? — спрашиваю, лишь бы сказать что-нибудь.

— Никак не могу собраться с силами, — улыбается Моньо бледной улыбкой.

Нос и верхняя губа юноши нервно подрагивают, словно он старается прогнать севшую на нос нахальную муху.

— Вам нездоровится?

— Слегка перепил, — скромно отвечает Киров.

— И наслушался бразильских мелодий, — дополняю я. — Нельзя ли и мне послушать эту «Бразильскую мелодию»?

— Конечно, можно, почему нет, — оживляется Моньо и встает, обрадованный возможностью ускользнуть от малоприятного разговора.