Оно ведь как: весь Чирокан с голодухи пухнет, детишки там, старики… а на Магдалининском, поверишь ли, все старые шурфы вкруговую кулями забиты. А в тех кулях что? Мука. А еще что? Рис, пшено и прочее питание для еды… На Магдалининском этом страх что творится — кругом кости человечьи, в гробу шаман орочонский лежит воет, а по ночам вылазит кости те грызть. Его, то ись шамана этого, Аркадий Борисыч поставил стеречь неправедное добро…
Надо было хоть немного знать затурканного Ваську и несуразную его житуху, чтобы должным образом оценить ту мстительную решимость, с какой он обличал — подумать только! — самого Жухлицкого. Причина тут крылась отчасти в том, что впервые за много–много лет Купецкий Сын видел или хотел увидеть в инженере из Верхнеудинска человека, который представлялся ему более могущественным, чем всесильный Аркадий Борисович. И однако же не это являлось главным. В ту ночь, когда искусанный собаками Васька явился к Турлаю, в нем забрезжило ранее не испытанное чувство праведной злобы. Но ее, злобы этой, хватило лишь на малый рассказ о запертых в подвале старателях, после чего она быстренько увяла, съежилась и испустила дух. А вот сегодня невероятное свершилось с Купецким Сыном. После того как Рабанжи, а вслед за ним Баргузин ускакали прочь, он — не сразу, конечно,— подкрался к замертво лежащему Штольнику, стал всхлипывать, охать, бестолково суетиться. Тут вдруг появился Очир и не успел окликнуть — Ваську словно ветром сдуло. Необычно было то, что удрать–то он удрал, но не с концом, как сделал бы раньше, и даже рискнул вернуться к раненому после ухода Очира. Потом Очир возвратился со Зверевым, и Васька опять ретировался в кусты, но далеко не ушел, а, с великим трудом побарывая страх, остался поблизости, и это совсем уж поразительно, потому что подъехавших верхами Зверева и Очира он принял в сумерках за вернувшихся Рабанжи и Митьку…
– …Эти двое, Митька и… как вы его назвали? — Зверев нетерпеливо пощелкал пальцами.
– Рабанжи,— подсказал Купецкий Сын.
– Странная фамилия. Грек, что ли?.. Впрочем, неважно. Они, говорите, видели вас на Мария–Магдалининском прииске?
– Видели, не иначе,— кивнул Васька.— Слышу, конь заржал… Они, они, больше некому. А потом, значит, по следам, по следам за мной…
– Теперь они сообщат Жухлицкому, что тайники на прииске раскрыты,— размышлял Зверев.— И тогда он постарается в течение ночи изъять оттуда продукты и перепрятать в другое место. Это вполне в его силах. А жители Чирокана по–прежнему будут голодать… Вы понимаете мою мысль?
Васька, до которого вдруг дошло, что к нему впервые в жизни обращаются на «вы», да еще не кто–нибудь, а, шутка сказать, горный инженер, вконец растерялся, оторопел и едва нашел в себе силы невнятно пискнуть что–то в ответ.
– Вот и отлично,— кивнул Зверев.— Тогда сделаем так. Я даю вам своего коня, а вы немедленно скачете в Чирокан и рассказываете Турлаю о тайниках. Что делать дальше, он сообразит сам. Главное — помешать Жухлицкому и его людям забрать продукты с Мария-Магдалининского. Возможно, дорога окажется небезопасной, поэтому с вами поедет товарищ Очир. Положитесь во всем на него. Выезжать нужно прямо сейчас. Вы готовы? Да, Васька был готов. Больше того — он, наверное, помчался бы сломя голову и один, и даже заведомо зная, что где–то в пути его будут поджидать Рабанжи и Митька.
– Да я… я… Эх, в общем, мое достоинство при мне!..
Купецкий Сын вскочил, но тут же спохватился, с беспокойством взглянул на Штольника.
– Кажись, дышит… Как думаете?..
– Будем надеяться,— коротко отвечал Алексей. Васька направился к выходу, но вдруг остановился и нерешительно посмотрел на Зверева. |