Когда речь зашла о конфискации, у Жухлицкого, точно, мелькнула вгорячах мысль учинить такое, что отбило бы у приискового хамья охоту до чужого добра. Однако этот однорукий босяк оказался умен: Жухлицкий представил себе озлобленную, отчаявшуюся от голода толпу, выламывающую двери его дома, и внутренне содрогнулся. Гнев народа — это тебе не варнацкие ножи и не винтовки турлаевского воинства; гнев народа — почти божий гнев, уж это–то хозяин Чирокана понимал отлично. Поэтому, несмотря на выпитую водку, Аркадий Борисович принял решение трезвое и здравое — магдалининскими тайниками надо попуститься, дабы не лишиться неизмеримо большего…

Уже начинало светать, когда жители Чирокана пришли на Мария–Магдалининский. Заброшенный прииск, особенно мрачный сейчас, на исходе ночи, в первый миг заставил людей невольно притихнуть, но мысль о предстоящем быстро прогнала все страхи, и вот уже со свистом и криками зашмыгали расторопные мальчишки, заговорили мужики, смеясь, начали перекликаться бабы. От шума голосов проснулся в вершинах деревьев ветер, шевельнулся, вздохнул, и тотчас бодрящей свежестью потянуло над землей.

Купецкий Сын, важный — не подступись, вышел вперед и зашагал, показывая дорогу. В укромном месте, со всех сторон прикрытом кустами, остановился, ткнул ногой в ворох лесного гнилья:

– Откидай!

Команду мигом исполнили, и открылись доски. Убрав их, увидели черное устье шурфа.

– Здесь кули с мукой,— сказал Купецкий Сын, подумал и добавил: — Хорошая мука, крупчатка…

Люди теснились вокруг квадратной дыры, глядя на нее, словно на какое–то чудо, и молчали. Только из задних рядов раздался визгливый бабий голос:

– Что ж ты раньше–то молчал, идол!..

– Посторонись! — сквозь толпу протискивался Кожов с длинным шестом в руках.

Подойдя, он опустил его в шурф — шест ушел вглубь аршина на четыре,— потыкал.

– Что–то мягкое… Эх! — Кожов сел на край шурфа, поплевал на ладони и, цепляясь за шест, полез вниз.

– Остерегись, может, там бабай сидит,— пошутил многодетный Карпухин, и все облегченно рассмеялись.

– Эй!— глухо позвал из ямы Кожов.— Давай веревку.

Тотчас ее подали и через минуту вытянули тяжелый мешок, цветом и тугой округлостью приятно напоминающий сытого боровка.

– Пошло дело! — Турлай довольно пригладил усы и поглядел на Ваську: — Где еще?

– В штольне, тама…— Купецкий Сын указал большим пальцем куда–то за плечо.— Ну, опять же и по другим шурфам поглядеть надо… Вот дядя Гурьян, он туточки все знал, а я что…

Турлай похлопал его по плечу.

– Ну–ну, не прибедняйся — ты у нас орел. Веди–ка теперь в штольню.

К восходу солнца из разных мест было извлечено более девяноста кулей муки, около тридцати — различных круп, десяток огромных оплетенных бутылей с постным маслом, столько же цибиков чая и немало разной бакалейной мелочи. Все это тщательно подсчитывалось хозяйственным Алтуховым, заносилось в особую книжечку, а после складывалось на очищенной поляне перед развалинами былых приисковых строений. Сюда же постепенно собрались все люди. Стояли, негромко переговариваясь и как бы ожидая чего–то. Первоначальное оживление прошло, чироканцы помрачнели, словно их не радовали эти поистине бесценные нынче продукты. Притихли дети — Алтухов поделил меж ними пару головок сахара, и теперь они увлеченно похрумкивали давно забытым лакомством.

– Пошто мешкаем–то? — не выдержал наконец Карпухин.— Коль пошабашили, то вертаться бы надо, а?

– Успеешь! — отозвался Кожов, вполголоса разговаривавший в сторонке с мужиками.