Стремительный полет молодого Жухлицкого оказался на некоторое время прерван некиим Поросенковым, полуграмотным владельцем второразрядного прииска. Смешно сказать, умница Аркадий попался на самую посконную мужицкую хитрость, в результате чего Поросенков всучил ему свой зачуханный прииск за безобразно большие тыщи. И мало того, что великолепного наследника миллионов облапошили,— еще и слух о том разнесся по всей тайге, и владельцы приисков ржали, злорадствуя, от души. Ай да Поросенков, знатно подкузьмил!.. Борис Борисыч, разгневавшись то ли всерьез, то ли притворно (что там ни говори, а щелчок по носу тоже полезная наука), отправил сына в более чем годовой вояж от Владивостока до Петербурга с необходимым посещением правлений тамошних банков, акционерных, страховых, кредитных обществ, торговых фирм и компаний.

Осенью восьмого года, в желтую листопадную пору вырвался наконец Аркадий в отчий дом, в Баргузин. Короткий досуг для этого удалось выкроить лишь с большим трудом. Полста без малого золотоносных площадей фирмы отца и сына Жухлицких работали с полной нагрузкой, а потребление золота в стране меж тем росло, ибо переполох пятого года и кошмары русско–японской войны, слава богу, были уже позади, еще никто не подозревал о вселенском сумасшествии четырнадцатого года и грядущих революциях. Выспевала, вырумянивалась, как блин под масленицу, ее купеческое степенство Хорошая Жизнь — та самая, которую лет десять спустя не раз еще вспомянет отощавший, замордованный непонятными и страшными событиями обыватель.

Но до той поры еще неблизко, а пока что на дворе стояла во всем своем латунном великолепии осень одна тысяча девятьсот восьмого года, в кротком сиянии которой случилась вторая встреча Аркадия с Сашенькой, некогда диковатой девочкой, мельком увиденной им три года назад на Богомдарованном прииске, а теперь же — юной красавицей, немного рассеянной, немного грустной, занимавшей заметно привилегированное положение в доме Бориса Борисыча. Бесстыжая старуха управительница оказалась права: девка была и впрямь соболь — от нее исходило ощущение мягкой гибкости, шелковистости и тепла. Увидев ее вновь, Аркадий почувствовал, как заныло вдруг в левой стороне груди, и эта сладостная щемящая боль пришла, как оказалось потом, надолго.

Встретить ее наедине и поговорить удалось ему на другой же день за городом, недалеко от безымянной могилы с покосившимся черным распятием, на котором городской монстр Рудька Левин, ехидный человечек, по причине гомерического пьянства скатившийся из мелких чиновников в дерьмовозы, накорябал белыми, как кости скелета, буквами: «Все вы в гостях, а я уже дома». Уважаемые люди города косоротились, споткнувшись взглядом об эту надпись. Обладатели больших денег и титанической изворотливости, они, должно быть, подспудно, на донышке души, подкармливали крохотного паучка надежды перехитрить как–нибудь даже самое смерть, иначе почему бы их задевало глумливое напоминание о неизбежном конце всего сущего?

Ветер, тянувший откуда–то с верховьев Баргузина к Байкалу, обвевал слабой прохладой с примесью смолистого хвойного аромата. Сашенька шла, заслонясь одной рукой от солнца, а другой — чуть придерживая подол длинного светлого платья, который колыхался в такт ее шагам с невыразимым очарованием. Наверно, мысли ее унеслись куда–то очень далеко, потому что стремительно вскинула она ресницы на заступившего дорогу Аркадия, и восклицание, едва не слетев, замерло на губах.

– Здравствуй, Сашенька. Неужто испугалась?— игриво начал он.

– Ох, господин Аркадий…— прошептала она, трогательным и беззащитным движением поднося руку к груди; долго потом в чужедальних землях, вспоминая молодость, видел он каждый раз именно этот ее жест.