|
Ему вспомнилась бесстыжая управительница с Богомдарованного прииска, обособленное положение Сашеньки в доме Борис Борисыча, кое–какие намеки, вырывавшиеся временами у остальной прислуги, и те, слишком пристальные, взгляды отца, которыми тот как бы оглаживал нежные округлости Сашенькиной фигуры. Да, спала с глаз пелена, и жизнь открылась вдруг с самой гадостной своей стороны. Что делать и как теперь вести себя в отчем доме, Аркадий не знал — этому, увы, ни в Марбургском и ни в одном другом университете мира не обучали.
Сквозь обломки рухнувшего мира просочился наконец козлиный тенорок Рудьки: – …Я — человек, низвергнутый в подвал общества! Потому за фигуру умолчания меньше четвертной брать, извините, не намерен!.. Несмотря на переполнявшее омерзение, Аркадий тотчас смекнул, что Рудькина «фигура умолчания», по крайней мере сейчас, лишней не будет. Однако именно требуемой четвертной–то у него как раз и не было с собой — в его бумажнике, кроме кое–какой расхожей мелочишки, наличествовали лишь сотенные билеты. Но коль скоро семидесяти пяти рублей сдачи у Рудьки оказаться никак не могло, то и сделку эту Аркадий не пожелал даже обсуждать. Мысль же о том, что на сей раз, может быть, стоит попуститься сдачей, ему, с детства приученному к бережливости, попросту не пришла в голову. А зря не пришла. Рудька осуществил–таки свою угрозу «широко обнародовать скандальный роман» молодого Жухлицкого. И следствием явилось то, что за ужином Борис Борисыч, пряча глаза, мягко, но настойчиво предложил сыну подумать наконец и о женитьбе. Присутствовавшая при разговоре дальняя их родственница Эсси Вениаминовна изъявила желание оказать тому всемерное содействие. С Аркадием же творилось непонятное. Вместо того чтобы трезво поразмыслить над словами отца, он принялся вдруг с горькой нежностью вспоминать Сашеньку, ласковый блеск ее глаз, улыбчивые губы и незамеченный почему–то при встречах, но, оказывается, запомнившийся чувственный трепет тонких ноздрей, розовато просвечивающих на солнце, словно дорогой фарфор. И ощущение изначальной родственности с этим юным существом забрезжило внезапно в душе Аркадия. Выслушав от сына отрицательный ответ, высказанный со всей решимостью, Борис Борисыч молча поднялся из–за стола и, горбясь больше обычного, уковылял к себе. На следующее утро Аркадию было передано его повеление: немедля удалиться на чироканскую резиденцию, принять управление тамошними приисками и до особого разрешения не сметь показываться в отчем доме. Опальный сын не стал мешкать — тотчас стал собираться в дорогу, чтобы выехать еще до полудня. И в это время, в самый разгар сборов, в его комнату тихо вошла Сашенька. Остановясь у порога, сумрачно уставилась на остолбеневшего от неожиданности Аркадия. Помедлила, потом, не глядя нашарив крючок, заперла дверь и, расстегивая на груди батистовую блузочку, неуверенно, словно слепая, обреченно двинулась к нему… Сам отъезд как–то выпал из памяти Аркадия, угнетенного открытием, что Сашенька в свои шестнадцать лет оказалась уже не девушкой. Зато последующие бесконечные дни и месяцы, проведенные в чироканской отлучке вплоть до самой кончины Борис Борисыча, случившейся лютой зимой десятого года, запомнились ему навсегда. Однако и соединившая их с Сашенькой смерть отца вовсе не принесла успокоения Аркадию Борисычу. Отныне выпало ему еженощно корчиться на медленном огне ревности, неутоляемой и безъязыкой, ибо не мог же он спросить у Сашеньки: «Что у вас было с моим покойным отцом?» Таково оказалось еще одно наследие, кроме миллионов и золотоносных площадей, оставленное серым ростовщиком своему красавцу сыну…
ГЛАВА 4
День, наступивший после кошмарной этой ночи, начался куда как весело. С утра под окнами появился Васька Разгильдяев, Купецкий Сын. И всегда–то вздорный и чудной человечишко, он в последнее время изумлял Аркадия Борисыча неимоверно. |
