– Ну вот и славно,— сказал Турлай, когда все отсмеялись.— Революция — дело веселое. Пущай нынче Жухлицкий плачет, а нам и посмеяться не грех!

– Платонович,— напомнил Очир.— У нас, однако, маленько есть хлеб, мясо вареное…

– Э–э, да вы богаче Жухлицкого! — оживился Турлай.— Охотились по дороге?

– Дня три назад Очир подстрелил козу.

– Добре, давайте сюда ваши харчи, а я пока печку затоплю.

Зверев и Очир вышли во двор. Ветер заметно усилился и налетал частыми порывами. Хлопали и скрипели оторванные доски, надоедливо дребезжало где–то жестяное ведро. Небо совсем заволокло тучами — ни луны, ни звезд.

Откуда–то — видимо, с той стороны Чирокана — долетел еле слышный одинокий тоскливый вой. «Хорошо, что утром нам не в дорогу,— подумал Зверев, зябко поеживаясь.— Скверный завтра будет день…»

Развьючив, внесли в избу сумы. Очир, не торопясь, выложил на стол полкаравая зачерствевшего хлеба, несколько лепешек, куски вареного мяса, соль и кожаный мешочек с зеленым чаем.

Ужинали обстоятельно, не спеша. Очир брал кусок мяса и, прихватив его зубами, ловко отрезал у самых губ,— отточенный охотничий нож мелькал с быстротой молнии. Захар Тарасович нарезал мясо толстыми ломтями, укладывал их на хлеб, солил. Откусив, истово вкушал, запивая изредка чаем. Посмеиваясь, рассказывал о себе.

– Сам я с Киевщины,— говорил он.— Село там есть одно, Медведевка называется, оттуда, значит, я. Семья у нас была большая — три брата, две сестры и отец с матерью, само собой. Из братьев я самый младший. Жили впроголодь. Земли у нас — капелюхом накрыть можно. Вот я и подался до городу искать себе дело… Поработал в одном месте — выгнали за строптивость, из другого — сам ушел, а после подхватило меня и понесло по свету, как траву перекати–поле. И занесло под конец аж сюда — в, Золотую тайгу, на Чирокан. Разбогатеть, вишь, надумал, в лаковых сапогах до отцовской хаты вернуться… Работаю год, другой, третий и вижу: черта лысого тут разбогатеешь, однако на фарт надежды не теряю. А это, скажу тебе, Платоныч, самое страшное для нашего брата, хуже вина и карт. Скажем, приходит человек в тайгу и имеет думку: поработаю, дескать, накоплю немного и — домой. А хоть раз увидит золото — пропал, считай. Манит оно его, ан в руки не дается. Блеснет в одном месте, в другом, а человек идет и идет за ним, как ночью на огонек, все идет, идет, и нет конца тому пути. Закружило, значит, человека золото, пропащий тот человек… Черт знает, что бы со мной стало, да началась война с германцем. Взяли нас из тайги на фронт. Вот там–то, в окопах, я в прозрел, прямо скажу. Прокламации, бывало, читаешь, умных людей послушаешь, да и свой брат солдат кое–что добавит — вот глаза помаленьку и раскрываются. Да–а… Ну, как остался я без руки, меня, конечно, списали вчистую. Поехал к себе в Медведевку. Смотрю, плохи дела, еще хуже, чем раньше. Один брат на фронте, другой до кровавых мозолей на земле бьется, а из нужды никак не выбьется. Отец, конечно, сильно постарел, какой из него теперь работник? Ну, женился я — хоть и с одной рукой, а все ж мужик, по военному времени в цене. Пожил год с бабой да и говорю ей: поеду, мол, в Сибирь, в тайгу. Коль будет все ладно — тебя выпишу к себе, а нет — вернусь так. Не успел сюда приехать — революция, царя сбросили…

Звереву есть не хотелось. После первой кружки обжигающего чая он, привалившись к стене, незаметно впал в дремоту. Он слышал, как Турлай с Очиром еще говорили что–то о лошадях, потом несколько раз выходили, внесли седла, бренча стременами, по открыть хотя бы одни глаз у него просто не было сил.

– Платонович,— раздался над самым ухом голос Очира.