— Здесь! — определил санитар. — Особо буйная палата.

С Зайцева сняли путы и втолкнули в палату.

При его появлении в помещении произошло оживление — с серой узкой коечки проворно спрыгнул какой-то развеселый толстячок в огромных, почти циркового размера, шлепанцах и подскочил к Зайцеву. Затем, страшно улыбаясь, он обтер руки об пижаму, указательными пальцами оттянул себе нижние веки, мизинцами широко распялил рот и высунул обезьяний язык. Зайцев поднял локоть, защищаясь.

— Что, не узнаешь, сволочь? — взвизгнул тенорком толстячок. — А ты обернись-ка…

Зайцев обернулся. За спиной у него стоял тот, худой, знакомый. В руках его, изуродованных грубой татуировкой, была ножовка.

— Виноват, — сказал Зайцев вежливым, слабым голосом. — Вероятно, тут недоразумение вышло… Я действительно спешил…

— А что виноват, так то всем ясно, — сипло подтвердил худой. — Вишь, харя-то какая румяная, точно у клопа запечного… Насосался кровушки народной. Теперь слушай приговор…

— Это похоже на сон. На дурной сон, — опускаясь на пол, проговорил Зайцев.

— Нет, это никакой тебе не сон, — покачивая головой, опроверг толстячок. — Будем ликвидировать тебя, раз уж ты сам признал себя виновным. Отрежем тебя от жизни, как ноготь. Вынай, Хром, пилу!..

Худой сгорбатился, завозился с зацепившейся за пижаму пилой. Толстый бросился к нему на подмогу, и они вдвоем, чертыхаясь, занялись ножовкой.

«Да, я виноват», — равнодушно подумал Зайцев, повалился на пол и закрыл затылок руками. Нос его сплющился, и он перестал дышать. Снились ему длинные скучные тени, которые брели вереницей вниз по песчаному косогору, скрипя равномерно и однообразно.

Зайцев проснулся, судорожно зевнул и открыл глаза. Все неприятности разом припомнились ему. Мысль заработала на удивление четко. «Так, — подумал он, — или это реальность, или нереальность, или же грань между ними. В реальности такого происходить не может. Значит, что? Значит, все это нереальность. Но существует ли сама нереальность, не есть ли она вообще — ничто? Но что такое тогда ничто? Ничто — это, логически рассуждая, то, о чем нельзя даже подумать, ибо если о чем-то можно подумать, то это уже не ничто, а нечто. Иными словами — здесь мы вступаем в область феноменологии, то есть некой области духа, где существуют образы не существующих в мире вещей…»

На коечке сидели два мужика в коричневых пижамах. Худой, скрипя равномерно и однообразно, водил напильником по пиле, точил.

— Хозяйственный ты мужик, Хромушка, — хвалил худого толстый. — Справный мужик. Все у тебя есть. Взять пилу — есть! Взять напильник — есть! — загибал он пальцы. — A-а, выспался! — злобно крикнул он, заметив пробуждение Зайцева. — Скоро уснешь, умник!

— Уснет, как ему не уснуть, — засипел худой, пробуя ногтем остроту пилы. — Как тыкву-то оттяпаем, никаких снотворных не понадобится…

Зайцев дрыгнул ногой и, онемев от удивления, воспарил над кроватью и, покачиваясь, как воздушный шар, медленно поплыл по палате. «Так это сон! — ликовал Зайцев, меняя направление полета. — И какой приятный сон!»

Радуясь, он повис над задранными вверх головами своих врагов. Враги выронили ножовку и, отпихивая друг друга, полезли прятаться под кровать. Зайцев, пошевеливая пальцами, вольно покружил над ними, оттолкнулся ногой от потолка и пошел на снижение.

— Эй, вы, прощаю вас! — великодушно крикнул он, заглядывая под кровать.