Комментарии

 Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого, - Речь, 1909, 3 (16) января, No 2.  Н. Шубаков - студент юридического факультета Петербургского университета. Выл у Толстого в составе делегации из пяти студентов 27 декабря 1908 г. Делегация вручила Толстому приветственный адрес (т. 56, с. 524) по случаю его юбилея. "Л. Н. с ними около полутора часов беседовал в кабинете", записал Д. П. Маковицкий (Яснополянские записки, кн. 3, с. 288).

 1* Лев Иосифович Петражицкий (1867-1913), юрист, профессор Петербургского университета, член I Государственной думы. Толстого интересовали речи Петражицкого в Думе по аграрному вопросу (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 160).  2* Таракуатта Дас (1884-1958), индийский публицист и журналист, корреспондент Толстого и адресат "Письма к индусу" (т. 37).  3* Александр Аркадьевич Столыпин, журналист, сотрудник "Нового времени", брат министра внутренних дел П. А. Столыпина. 20 декабря 1908 г. Толстой написал письмо А. Столыпину по поводу его "Заметок" в защиту смертной казни (Новое время, 1908, 18 декабря, No 11772): "Стыдно, гадко. Пожалейте свою душу" (т. 78, с. 294).  4* Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922), редактор-издатель газеты "Речь", кадетский публицист.  5* Возмущенный "Заметками" А. Столыпина Толстой в 20-х числах декабря 1908 г. пишет статью "Смертная казнь и христианство" (т. 38).

"Жизнь". Ф. Купчинский. Тишина

(У Льва Николаевича Толстого)

 ...Ясная Поляна!.. Вот она!..  Тишина, белая, снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина.  И внутри дома была тишина...  - Лев Николаевич встает, сейчас выйдет к вам... - говорит мне его секретарь Н. Н. Гусев...  Это молодой человек, просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся и говорим.  - На днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три; нынче он совсем поправился...  Мне говорит о Льве Николаевиче много, подробно добрый, мягкий голос, говорит любовно, внимательно, заботливо.  Чувствую, что от этого человека тянутся к тому старцу нити светлой и прекрасной любви.  За дверью послышался голос, бодрый и громкий:  - Где?.. Здесь?.. Я иду...  Туда вышел Гусев, а ко мне вошел спокойной, уверенной походкой старик, одетый в блузу ниже колен. Большая разросшаяся борода, энергичное, просветленное, думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими седыми бровями, все в морщинках светлое, ясное лицо озарено улыбкой приветствия, дышит вниманием вопроса.  Говорили о войне.  Говорили про то, что писалось о войне.  Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо, чтобы знал и думал народ о войне...  И потом стали говорить о смертных казнях...  О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства.  О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого, редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной.  Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая, заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо...  - Ужасно то, что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того, что народ знает этот ужас, знает, что этого не надо; ведь если он идет смотреть, и шумит, и неистовствует, - он не потому так делает, так ведет себя, что согласен, а только потому, что там он - толпа, неразумная, слепая толпа... Не ведает она, что творит...  Говорил человек старый, так много дум и боли накопивший к этой страшной правде, и тихо, и пламенно, и значительно, и сильно звучал голос, весь напоенный, весь дышащий протестующим, могучим, как скрытый огонь, негодованием.