Зал замер. Смех, разговоры, звон бокалов — все утонуло в почти осязаемом безмолвии. Петр, не дожидаясь, пока оно станет абсолютным, заговорил, его голос без всякого усилия наполнил огромное пространство, долетев до самых дальних углов, где прятались мелкие приказные и купцы.

— Господа! — обратился Царь к залу. — Мы пьем сегодня за победу русского оружия, за доблесть русского солдата! За мир, что вырван у врага силой и умом!

По залу пронесся одобрительный, немного сдержанный гул. Все ждали продолжения.

— Однако победа эта, — продолжал он, — не конец, а начало новой России. Мы долго стучались в двери Европы как бедные родственники, выпрашивая науки и ремесла. Отныне — хватит! Мы выломали эту дверь. И вошли в Европу хозяевами. Державе нашей, что раскинулась от Белого моря до Черного, что держит Балтику в своем кулаке, тесно в старом имени. Московское царство… Оно осталось там, за стенами Кремля, в боярских теремах и пыльных приказах. Здесь, на этих берегах, на костях и болотах, рождается иная сила.

Ой-ёй! Кажется, я начинаю понимать к чему клонит Царь.

Обведя зал тяжелым взглядом, он, казалось, смотрел в глаза каждому.

— Первый Рим пал от варваров. Второй, Царьград, стонет под пятой басурмана. Третьему Риму — стоять! Да не в молитвах иноков, а в грохоте наших верфей! В дыму наших мануфактур! В славе нашего флота!

Он поднял тяжелый серебряный кубок.

— Посему, волею Божьей и нашей, отныне и вовеки держава наша именоваться будет — Российской Империей! А я, ваш государь, принимаю титул Императора Всероссийского!

Даже разорвись в зале бомба, эффект был бы слабее. Наступила мертвая тишь. Вокруг застыли лица: растерянность старого Ромодановского, плохо скрытый ужас на физиономиях московских бояр, недоумение генералов. «Император». Чужое, латинское, «немецкое» слово прозвучало как святотатство, как пощечина вековым устоям. Они не понимали, боялись. В их молчании был шок, сакральный ужас перед неслыханной дерзостью, разрывом с прошлым, с самим титулом «Царь», данным от Бога.

Хотя тот же «царь» пришел от римского «цезарь». Но кого это волнует?

Я мельком взглянул на царевича. Алексей стоял с каменным лицом, его губы беззвучно шевелились, пальцы инстинктивно сложились для крестного знамения. Он увидел в этом падение, предательство веры отцов. Рядом со мной Анна Морозова застыла ледяной статуей; ее московская душа холодела от ужаса. Даже Изабелла, европейка, казалось, была сбита с толку.

Мой взгляд метнулся наверх, к Петру. Торжество на его лице начало сменяться недоумением, а затем — привычной, сжимающей скулы яростью. Он ожидал восторга, а в ответ получил гробовое молчание. Еще мгновение и эта сжатая пружина гнева развернется, обрушившись на головы остолбеневших от страха вельмож.

В эту секунду я понял, что надо спасать. Причем понимание пришло не как человека из будущего, а как инженера, видящего, что механизм вот-вот пойдет вразнос. Нужно срочно сбросить давление. Выйдя вперед, я вскинул бокал так, что вино плеснуло на манжеты.

— Виват, Император! Виват, Российская Империя!

Мой голос прозвучал одиноко, почти вызывающе. На мгновение показалось, что я кричу в пустоту. Петр посмотрел на меня с хоров, в его глазах была благодарность, узнавание. Он увидел во мне себя — одиночку, толкающего эту неповоротливую махину в будущее.

Мой крик сломал оцепенение. Первым, опомнившись, подхватил Брюс. За ним — Меншиков, сообразив, куда дует ветер. И вот уже весь зал, сначала робко, неуверенно, а потом все громче и громче, взорвался ревом.