|
Следующая улица была его, и, как всегда, увидев свой дом, он ощутил легчайшую волну душевного успокоения. Оно всегда приходило к нему, отлучался ли он на десять минут или на десять дней, и Келсо догадывался, что первые годы в приюте оставили в нем несмываемый отпечаток незащищенности, от которой, он был уверен в этом, ему не избавиться никогда. Хотя он не помнил те годы в приюте, но никогда не утрачивал страха перед ними. Дом символизировал не просто стабильность, он представлял собой убежище от бесчувственной власти, бессердечной заботы. Приемные родители дали Джиму не только любовь, но чувство собственной личности, семейную поддержку, убежденность в любви к себе – все то, что не может предоставить государство. Дом был одновременно убежищем и крепостью, буфером и трамплином. А отец по‑прежнему был камнем, на котором зижделся дом.
Келсо понял, что что‑то не так, когда еще не перешел улицу к подъезду. Какой‑то холод внутри сжал желудок. Правая рука дрожала, и чтобы вставить ключ в скважину, пришлось помочь левой. В прихожей горел свет, дверь в комнату была распахнута. – Отец? – позвал Келсо, но ответа не последовало. В комнате горела маленькая лампочка, телевизор стоял темный и безжизненный. На журнальном столике рядом с креслом отчима стояла чашка – пустая, если не считать остывших чаинок; по блюдцу разбросаны крошки печенья. Джим снова позвал, но опять не услышал никакого ответа. В постели? Отец никогда не ложился, не вымыв чашку. Келсо на фут поднялся по лестнице в спальню: – Отец, ты там? Прыгая через две ступени, он взбежал наверх. И остановился на маленькой площадке. Непонятный страх заставил его замереть: не хотелось заглядывать ни в одно из помещений. Дверь в ванную была закрыта. – О, нет, – тихо проговорил про себя Джим. Недавно отец приобрел привычку засыпать в ванне, и только сильный стук в дверь мог его разбудить. Молодой Келсо взял за правило стучать каждые десять минут. Он постучал в ванную: – Отец, ты там? Дверь была не заперта – предосторожность бывшего полицейского, знавшего свое сердце. Келсо повернул ручку и толкнул ее. И кровь отхлынула от лица. Он не был уверен, но ему показалось, что краем глаза он заметил качнувшуюся тень. Это могло быть просто облачко пара из ванны. Или его собственное искаженное отражение в запотевшем зеркале на стене справа. Он не был уверен, потому что его внимание приковала к себе обнаженная фигура, перегнувшаяся через край ванны в непристойной позе, задрав высоко вверх ягодицы. Тяжелое туловище Эдварда Келсо упало на пол белым тестом, мягкое и бесформенное. Его лицо было повернуто к полу и приняло желтовато‑синий оттенок, губы стали лиловыми. Глаза были полузакрыты, а рот раскрыт, словно отец что‑то кричал, прежде чем умереть. Одна рука его ухватилась за распорку стула, всегда стоявшего в ванной. Отец всегда клал на него таблетки нитроглицерина, чтобы в случае смертельного, убийственного приступа всегда иметь возможность дотянуться. Он так и не дотянулся до них. Баночка была у стены в нескольких футах, возможно, сметенная со стула шарящей рукой. Но стояла прямо. Словно ее аккуратно поставили вне досягаемости.
12
Келсо выплюнул спички и выронил из руки маленький огонек. Массивная железная дверь за спиной медленно открывалась, отбрасывая на лестницу слабый свет. Сверху, заслоняя серый свет дня, кто‑то спускался. Келсо вдруг ослепила вспышка, он отвернулся и зажмурился. Дверь внизу широко распахнулась, там возникла фигура, показавшаяся отдаленно знакомой. – Не дай ему убежать! – раздался голос. Еще кто‑то прошел в дверной проем, Келсо понял, что единственный путь к бегству – наверх. Он обернулся, прищурив глаза от ослепительного света, схватил стоящую на уровне головы ногу, сильно дернул, и нога соскользнула со ступени. |
