|
Жизнь не похожа на числа, но зато она перед тобой, и ее мож-но видеть воочию. – Откуда у тебя перстень с приворотным камнем? – Может быть, этот мерзавец его украл, – предположил Иосиф. – Может быть. Но ты-то должен знать, откуда он у тебя. – Он у меня спокон веку. Не помню, чтобы его не было у меня на пальце. – Так, значит, ты вынес его из камыша и болота своего низменного рожденья? Ведь ты же исчадье болота и сын камыша? – Я – сын колодца, из которого поднял меня мой господин и вскормил меня молоком. – Ты не знал никакой другой матери, кроме колодца? – Нет, – сказал Иосиф, – я знал и более прекрасную мать. Ее щеки благоухали, как лепестки роз. – Вот видишь. А она тебя не называла по имени? – Я потерял его, господин мой, ибо я потерял свою жизнь. Мне нельзя знать свое имя, как нельзя знать и свою жизнь, которую бросили в яму. – Скажи мне, какая вина довела твою жизнь до ямы. – Она заслуживала наказания и называлась доверие. Преступное доверие и слепая требова-тельность – вот ее имя. Ибо тот слеп и достоин смерти, у кого к людям больше доверия, чем они в силах вынести, и кто предъявляет к ним слишком большие требования, при виде такой любви и такого уважения к ним они выходят из себя и делаются похожи на хищных зверей. Пагубно не знать этого или не хотеть знать. А я этого не знал или, вернее, пренебрегал этим и, вместо того чтобы держать язык за зубами, рассказывал им свои сны, чтобы они удивлялись со мной. Но «что-бы» и «так что» не всегда равнозначны, иногда это совершенно разные понятия, и «чтобы» не осуществилось, а «так что» обернулось колодцем. – Твоя требовательность, – сказал старик, – превращавшая людей в хищных зверей, была, насколько я могу судить, не чем иным, как самомнением и наглостью, и этого естественно ждать от человека, который говорит о себе: «Я пуп вселенной и средоточие». Однако я много ездил между двумя реками, бегущими в разные стороны, одна – с юга на север, а другая наоборот, и знаю, что в мире, который на вид так бесхитростен, существует множество тайн и за внешним шумом скрывается странное и неведомое. Мне часто даже казалось, что мир только потому такой шумный, что за этим шумом удобнее скрыть неведомое, сохранить тайну, стоящую за людьми и вещами. Многое обнаруживалось совершенно неожиданно, и я открывал то, чего не искал. Но я не углублялся в свои открытия, ибо я не настолько любопытен, чтобы во все вникать. Мне достаточно было знать, что словоохотливый мир полон тайн. Я привык во всем сомневаться, но не потому, что ничему не верю, а потому, что считаю возможным решительно все. Вот какой я старик. Я знаю истории и случаи, которые кажутся невероятными, а все-таки бывают на свете. Один, я знаю, рядился в царские ризы и умащался елеем радости, а потом, вместо знатности и высокого чина, его уделом стали пустыня и горе… Тут купец вдруг осекся и заморгал глазами, ибо заданное направление его речи, ее продол-жение, которое должно было теперь последовать, хотя он и не предусмотрел, что оно должно бу-дет последовать, заставило его призадуматься. Есть хорошо укатанные колеи мыслей, колеи, из которых не выберешься, если уж ты туда угодил; существуют привычно-устойчивые сочетания понятий, сочлененных друг с другом, как звенья одной цепи, и тот, кто сказал «а», не может, по крайней мере мысленно, не сказать «б»; эти сочетания похожи на звенья цепи еще по одной при-чине: земное и небесное сцеплены в них таким образом, что одно непременно заставляет загово-рить или умолчать о другом. Так уж устроено, что человек думает по преимуществу готовыми формулами, то есть не так, как он пожелает, а как, насколько он помнит, принято, и, едва упомя-нув о том, чьим уделом вместо величия и блеска стали пустыня и горе, старик уже оказался в об-ласти шаблонов божественных. |
