Да они издеваются! Ника всхлипнула. Худеешь из последних сил, живешь, как печальная гусеница, на одной зелени, а он опять про беременность! Что с ней не так? Она похожа на человека, который не знает о презервативах? Или у нее что-то где-то распухло?

— Ника! — волновался Веселовский.

— Сейчас, — прокряхтела она, с трудом перенося вес на колени и подползая к двери.

Как только задвижка поддалась, она снова опустилась в позу молящегося. Холодный кафель приятно остужал лоб. Марк ворвался и тронул ее плечо.

— Я… не… беременна… — выжала она. — И это не из-за тебя…

— Еще бы! Мы даже не успели… А, не беременна, — выдохнул он.

— Я имею в виду… Наш поцелуй… — Нике было все сложнее и сложнее облекать мысли в слова.

И думать было почти невозможно, в голове вертелось только «Пусть это прекратится!»

— Попробуем добраться до кровати? — предложил Веселовский. — Может, если ты ляжешь, тебе будет легче?

— Вряд ли… Не могу разогнуться.

— Болит в боку? Аппендицит, наверное.

Вот! Пожалуйста! Умный мужчина. А Исаев мял, мял, а в результате ничего не нашел и отправил на УЗИ. Народ во дворе говорил, что Пашку в десятом классе чуть на второй год не оставили. Мама ходила, плакалась директору. Наверное, в меде он так же учился. Хорошо, что теперь есть ультразвук, все за тебя найдут, крестик на брюхе нарисуют, твое дело нехитрое — знай, режь. А в ножички он всегда лучше всех играл…

— Милая, — он провел по ее волосам, заправил за ухо выбившуюся прядь. — Все будет хорошо, я рядом.

Баритон обволакивал, баюкал, успокаивал, как транквилизатор. Ей стало уютно, захотелось положить голову ему на колени, и вот так уснуть. «Милая…» Ну скажи это еще раз, скажи.

— Иди ко мне, — он перекинул ее обмякшую руку себе за шею, обхватил и поднял.

Ее! Поднял! Не крякнул, не закряхтел, не покраснел, и вены на шее не вздулись. Просто поднял, как будто уже делал это не раз. Отнес на кровать. В сознании Ники за маревом боли мелькали картинки: белое платье, первая брачная ночь, его идеальных пропорций голова на соседней подушке… Только на соседней, не рядом, она бы умерла, если бы кто-то лег сверху.

Он бережно положил ее на стеганое покрывало, она перекатилась на бок, уткнулась носом в один из сотни одинаковых ромбиков, и чтобы не думать о животе, врачах и скорой, принялась сосредоточенно считать малюсенькие ровные стежки.

— Пойду вниз, встречу врача, — Веселовский пошел к двери.

Ей так хотелось крикнуть: «Останься, не бросай меня!», но она понимала, что так будет лучше.

Все происходило одновременно и с ней, и словно с кем-то другим. Мужик в синей пижаме, и тетка в такой же. С противной родинкой на лбу, такой здоровенной, как горошина под кожей. Ника понимала, что так таращиться невежливо, но от боли соображала совсем туго, и никак не могла отвести взгляд. Как назло, именно тетка села ее осматривать. Розовая помада скрутилась длинными пленочками по всей нижней губе, и когда тетка говорила, Ника видела эту границу между накрашенной частью и похожим на моллюска нутром.

Врачи что-то спрашивали, пахло от них необъяснимо холодно. Ника что-то отвечала машинально, сама себя не слушая. Перебей ее кто-нибудь на полуслове, она забыла бы сразу все. Только поднимала глаза — коричневая горошина, опускала — пленочка на губе. И больше ничего вокруг.

— Руку.

— Что? — осоловело переспросила Ника.