— Голодай, — бросила Ника, отмеряя смесь, чтобы уложить ребенка.

— Что ты на меня взъелась?

— Все нормально, — холодно процедила она.

— Нет, ты злишься.

— И что тебя не устраивает? — она навинтила соску. — Я тут, я помогаю с Никитой, я даже готовлю, хотя пора бы и самому научиться.

— Это сделано без любви, — он кивнул на тарелку еще дымящегося итальянского блюда, украшенного веточкой базилика.

— Что?!

— Каждый раз, когда ты вот так смотришь на меня, я опасаюсь, что ты намешала туда цианида.

— Очень остроумно, — она вытерла руки полотенцем. — Если бы я хотела тебя убить, сделала бы это ночью подушкой. Ты ужасно храпишь.

— Неправда! Я бы знал.

— Вот и знай, — и она проплыла мимо него с видом монаршей особы.

Но когда женщина играет в молчанку, подсознательно она ждет, чтобы у нее выведали причину. Так и Ника: словно нарочно она снова и снова мозолила Паше глаза, невзначай ходила мимо и поджимала губы. А он, видимо, всерьез полагал, что достаточно спрашивал. Всего-то раза четыре. Нет, пленного партизана он бы ни за что не расколол.

Однако каждый может дать слабину, и панцирь Ники треснул в три часа ночи, когда она после долгого качания сменила Исаева. Сидела в темноте на краешке его кровати, похлопывала ребенка по спинке, перегнувшись через бортик манежа и успокаивающе шикала.

Ей все казалось, что малой стих, но стоило убрать онемевшую руку, как тот снова начинал возиться и похныкивать. Спина затекла, локоть хотелось ампутировать, бортик врезался в подмышку, а изо рта вместо шипения вырывалось какое-то булькание. Глаза слипались, и она то и дело проваливалась в сон, но снова и снова просыпалась: либо от детского плача, либо от удара лбом о стенку манежа. В этот момент она сдала бы вражеской гадине всю информацию о расположении засекреченных воинских частей, если бы это помогло ей заснуть. Методы Лубянки стали ей понятны: какие иголки под ногти, когда можно просто лишить человека сна? К сожалению, государственных тайн она не знала, и Никите они были не интересны. У него резались верхние зубы.

Поэтому когда Паша снова шепотом поинтересовался, отчего впал в немилость, Карташова зевнула, потерла свободной рукой глаза и сдалась:

— Тебе что, нравится Лена?

— С чего ты взяла?

— Просто… — она бы сказала больше, но во рту от долгого шикания кололо, язык шевелился так, словно он был не свой, а чужой.

— Мы общались только по-дружески, — Паша тронул ее спину. — Если тебе неприятно, между нами ничего не будет. Только скажи.

— Вы взрослые люди. Я не могу вам диктовать.

— Только намекни. Скажи, почему тебе это не нравится.

— Не скажу.

— Ревнуешь? — легонько провел вдоль позвоночника.

— Не скажу.

— Кажется, он уже спит. Ложись, ты еле живая.

— Нет, опять заплачет…

— Попробуй.

Она убрала руку, отодвинулась от манежа и прислушалась, готовая в любой момент нырнуть туда снова.

— Я же говорю, спит, — прошептал Исаев.

— Тише ты.

— Ложись здесь. Нам надо поговорить.

— Ты уверен? — она повернулась к нему: он лежал, закинув одну руку за голову, пристально смотрел на нее, и глаза его поблескивали в темноте. — Потому что если…

— Ничего не будет. Обещаю, — он не улыбался, не дразнил, просто откинул одеяло и похлопал по матрасу.

Белая простыня манила.