На крыльце я совсем не ожидала столкнуться с копом, и на какое-то мгновение в груди у меня что-то сжимается, время останавливается и отматывается назад, - я думаю о Даре. Что-то случилось с Дарой.

Затем вспоминаю, что Дара вернулась домой вчера вечером. Я слышала громкий топот на лестнице, а потом отрывок скандинавского танцевального техно, как будто бы она нарочно пыталась мне досадить.

Женщина-полицейский держит мою любимую хоккейную толстовку.

- Вы Николь Уоррен? - она произносит моё имя, как будто это что-то отвратительно грязное.

Скорее всего она прочла старую лагерную нашивку, до сих пор находящуюся с изнанки у воротника.

- Ники, - автоматически поправляю я.

- Что случилось?

Мама спустилась до середины лестницы, она не до конца наложила макияж: тональный крем высветляет её лицо, ресницы ещё бледные, а брови практически незаметны, - как будто она натянула бледную маску. Она накинула банный халат поверх рабочих брюк.

- Не знаю, - отвечаю я.

В это же самое время говорит коп:

- Вчера вечером была вечеринка на стройплощадке возле реки Саскаватчи, - она поднимает вверх толстовку. - Мы сняли это с вашей дочери.

- Ники? - мама спускается вниз, сильнее затягивая пояс на халате. - Это правда?

- Нет. Вернее, я не знаю. Вернее… - я делаю глубокий вздох. - Меня там не было.

Коп переводит взгляд с меня на толстовку и снова на меня.

- Это ваша вещь?

- Очевидно, - говорю я и эта ситуация начинает меня раздражать, потому как я догадываюсь.

Дара. Вечно эта чёртова Дара. Несмотря на то, что случилось, она никак не может не попасть в неприятности. Как будто это её каким-то образом питает, как будто она получает энергию от всего этого хаоса.

- На ней моё имя. Но меня там не было. Прошлой ночью я была дома.

- Сомневаюсь, что толстовка сама пришла в «Дринк»,- говорит коп, ухмыльнувшись, как будто произнесла анекдот.

Меня беспокоит то, что она называет это место «Дринком». Это мы его так зовём, идиотское, конечно, название, но не особо приятно, что она об этом знает, как будто бы доктор осматривает твою ротовую полость без перчаток.

- Ну, тогда это какая-то загадка, - говорю я, забирая у неё кофту. - Вы - полицейский. Вот и выясните.

- Ники! - голос мамы звучит твёрже. - Перестань.

Они обе уставились на меня, у обоих на лицах выражение разочарования. Не знаю, когда каждый взрослый учится такому взгляду. Может быть, это входит в учебную программу университета. Я чуть было не проговорилась о том как Дара использует решётку для роз в качестве лестницы. Что на самом деле это она украла мою кофту, а потом напилась и забыла её.

Но несколько лет назад, когда мы ещё были детьми, Дара и я поклялись, что никогда не предадим друг друга. Это не было формальным действием, как, например, клясться на мизинцах. Это было безоговорочное понимание, гораздо глубже того, что имеет форму.

Даже когда она начала попадать в неприятности, даже когда я нашла сигареты, потушенные об её подоконник, или пластиковый пакет с неизвестными таблетками, спрятанный в органайзере для ручек на её столе, я не рассказала родителям. Иногда меня убивало лежать и слушать скрип решёток, приглушённый смех снаружи и тихий рёв двигателя, удаляющегося прочь в ночи. Но я не могла заставить себя настучать на неё. Я чувствовала, что этим могу разбить что-то, чего уже никогда не склеить.

Как будто пока я продолжаю хранить её секреты, она будет в безопасности. Она останется моей.

Поэтому я отвечаю:

- Хорошо, хорошо. Я была там.

- Я не могу поверить, - мама делает пол оборота.