Каждый раз причина была вымышленной. Просто Карлу позарез хотелось услышать перезвон бокалов, бульканье выпивки.

Я потряс возле трубки стакан с колотым льдом, так чтобы Карл мог вообразить порцию джина.

– Привет, Ники, – раздался блеклый голос. – Извините за беспокойство. Я просто подумал, нужно вам сообщить: двери вашего дома нараспашку и кошка на улице. Наверное, так не должно быть…

Я уклончиво хмыкнул.

– Я бы сходил и проверил, – продолжал Карл, – но мне слегка нездоровится.

– Не переживайте, – ответил я. – Мне уже все равно пора возвращаться.

Путь по Ривер‑роуд, ведущей прямо на север, занял у меня не больше пятнадцати минут. Иногда, въезжая в наш пригород, я невольно вздрагиваю. Слишком много домов пялятся пустыми глазницами окон – дома, что никогда не знали хозяев, или дома, имевшие владельцев, но видевшие их изгнание. Дома, ставшие пустыми, обезлюдевшие.

Когда мы с Эми переехали сюда, немногочисленные соседи соизволили нас навестить. Одинокая мамаша трехлетнего карапуза пришла со сковородой. Молодой отец тройни прибыл с упаковкой пива (его жена осталась дома с малышами). Заглянула пожилая верующая пара из ближайшего дома. И – куда же без него? – приплелся Карл из дома напротив. Мы сидели на задней веранде и любовались рекой. Обсуждали невеселые вещи: ипотечный кредит с плавающей ставкой, кредиты под нулевой процент, нулевую предоплату. Потом все обратили внимание, что только у нас с Эми есть выход к реке, зато нет детей.

– Всего лишь вдвоем? В таком большом доме? – удивилась одинокая мамочка, выдавая каждому порцию яичницы‑глазуньи.

– Всего лишь вдвоем, – подтвердил я с улыбкой, отправляя в рот полужидкий желток.

– Вам будет одиноко.

Тут она не ошиблась.

Четыре месяца спустя мадонна с младенцами проиграла свою ипотечную войну и исчезла посреди ночи. Их дом так и остался пустовать. На окне гостиной все еще красовалась бабочка, нарисованная детской рукой. Яркие цвета фломастеров «Мэджик» медленно выгорали на солнце. Однажды вечером, недавно, возвращаясь домой, я заметил позади картинки бородатое и грязное лицо, колышущееся в темноте, как печальная аквариумная рыба. Он догадался, что я его вижу, и скрылся в глубине дома. Назавтра я оставил бумажный пакет с сэндвичами на нижней ступеньке крыльца. Еда простояла неделю нетронутой, превращаясь в вонючую кашу на жарком солнце, пока я не выбросил эту гниль.

Царила тишина. В нашем пригороде всегда тишина. Только я приближался к дому под урчание автомобильного двигателя. Кот действительно сидел на ступеньках. Все еще на ступеньках, через двадцать минут после звонка Карла. Вот это уже странно. Эми любила кота. Она удалила питомцу когти и никогда не выпускала его из дому. Все потому, что усатая тварь по кличке Бликер отличалась умильностью и чрезвычайной глупостью. Несмотря на чип слежения, упрятанный в жирных волосатых складках, он бы моментально исчез навсегда, оказавшись на улице, и хозяйка это прекрасно знала. Кот проковылял бы прямиком к Миссисипи – пум‑пурум‑пум‑пум – и поплыл бы вниз по течению, к Мексиканскому заливу, чтобы свести счеты с жизнью в брюхе голодной акулы‑быка.

Хотя вряд ли. Ему не хватало мозгов, чтобы спуститься хотя бы по лестнице. Бликер торчал на краю крыльца – толстый, но гордый часовой, а может, олицетворение лени.

Когда я покинул автомобиль, Карл появился на ступеньках своего дома. Так я и шел, ощущая на себе взгляды старика и кота, вдоль ряда красных пионов, сочных и мясистых, хоть рви да ешь.

Я уже отрезал было коту путь к бегству, как вдруг увидел, что дверь открыта. Карл не сказал, насколько широко, но теперь я отлично разглядел. Не приоткрыта, типа «я выскочила на минутку выбросить мусор», а распахнута настежь и зловеще зияет.