Я ни за что не хочу умирать.

Генри впервые в жизни признал Иисуса своим Спасителем, когда ему было десять, в маленьком библейском летнем лагере в окрестностях Биверкиля, в штате Нью-Йорк. Для Генри этот лагерь был отдушиной — две недели вдали от грохота машин и бруклинского хаоса. В лагере дети играли на свежем воздухе, гонялись за лягушками, собирали листья мяты и, промыв их водой, сушили на солнце. А по вечерам вожатые, добавив сахар, заваривали из них чай.

Как-то вечером хорошенькая светлокожая вожатая спросила Генри, не хочет ли он вместе с ней помолиться. Вожатой было лет семнадцать. Стройная, с деликатными манерами, в коричневой юбке, белой с оборкой блузке, она завязывала волосы конским хвостиком и казалась Генри такой красивой, что от ее слов он потерял дар речи.

— Хочу, — проговорил он наконец. — Хочу с тобой помолиться.

Они вышли из домика.

— Тебя зовут Генри, и ты — Божье дитя.

— Меня зовут Генри, — повторил он. — И я Божье дитя.

— Ты хочешь признать Иисуса Христа своим Спасителем? — спросила она.

— Хочу, — ответил он.

Она взяла его за руку.

— Ты признаешься в своих грехах?

— Признаюсь.

— Ты хочешь, чтобы Иисус простил твои грехи?

— Да.

Она приблизила свое лицо к лицу Генри.

— Ты просишь Иисуса войти в твою жизнь?

— Да, — прошептал Генри.

На дворе было тепло. Предзакатное небо порозовело. Генри ощутил мягкую кожу ее лба. Девушка сжала его руку в своей. Ее молитвенный шепот звучал у самого его уха. Это было истинное спасение. И он принял его всей душой.

На следующий день его приятель раздобыл духовое ружье, и они принялись стрелять в лягушек, стараясь прикончить каждую из них наверняка.

Апрель

Я неторопливо вел машину под шум легкого весеннего дождя. Я ехал на вторую встречу. Я попросил Рэба, чтобы мы могли увидеться с ним на службе, поскольку для прощальной речи мне нужно было знать, как он исполняет свой долг, верно?

Проезжая по знакомым с детства пригородам Нью-Джерси, я испытывал какое-то странное чувство. В те времена это было провинциальное предместье, где селились люди среднего класса, — отцы работали, жены готовили обед, звонили церковные колокола, — а я не чаял оттуда вырваться. После одиннадцатого класса поступил в университет в окрестностях Бостона, потом перебрался в Европу, оттуда в Нью-Йорк и больше никогда здесь не жил. Эти места казались слишком жалкими для моих жизненных устремлений. Оставаться здесь — все равно что всю жизнь носить школьную форму. Я мечтал о путешествиях, о том, чтобы поселиться в иностранных городах и дружить с жителями других стран. Как-то раз я услышал выражение «гражданин мира». И я хотел стать «гражданином мира».

И вот теперь я — мне едва перевалило за сорок — вернулся в свой родной город. Проезжая мимо продуктового магазина, я увидел в витрине рекламу «Лед с сиропом». Детьми мы очень любили этот лед с вишневым или лимонным сиропом — десять центов за маленький стаканчик, двадцать пять — за большой. Такого лакомства я больше нигде и никогда не видел. Из магазина вышел мужчина, лизавший лед из стаканчика; и я вдруг подумал: интересно, как бы обернулась моя жизнь, если бы я остался в этом предместье и, уже будучи взрослым, лизал лед из стаканчика?

Я тут же отбросил эту мысль. Я приехал сюда по делу. Для прощальной речи. Я сделаю свое дело и вернусь домой.

Парковка была почти пуста. Я подошел к дверям синагоги с высокой застекленной аркой над входом, но ностальгии не почувствовал.