Кто поймёт, что у ребёнка на уме? Громадная шаманская сила — а ума-то ещё и нет…

Хотел Копьё ещё что-то сказать. Может, белыми куропатками на малице попрекнуть или назвать дураком. Но не рискнул.

Ничего хорошего из того ребёнка не выйдет, который взрослых не боится и не слушается. Ничему доброму такого не научить. А если и вправду ребёнок — дитя огня, то и подавно не стоит человеку с ним связываться и спорить. Жутко.

Злую погань он у жилища Копья углядел… ещё бы не углядеть ему! Сам — не вполне человек, сам — недалеко ушёл от той злой погани. У всех шаманов сила — из Нижнего мира, из вечного мрака, от жутких тварей, что там, под землёй, обретаются.

И сказал Копьё — примирительно:

— Ладно. Верну тебя завтра к матери.

Вернулись они в тордох к Копью. Ночь настала тихая, пал мороз — и сполохи в небе заиграли: то ли радости быть, то ли беде — а к чему-то духи резвятся.

Не спит Искра, сидит у огня, настороженный, словно щенок, что скрип полозьев услышал. И Копью не спится. Хочется спросить — да странно, нелепо, смешно ребёнка спрашивать, что он такого в тихой тундре слышит, когда ветер — и тот улёгся. Нелепо — а неспокойно.

А Искра и впрямь слушал, как полозья скрипят — не ухом, иначе. Слушал, как снег под полозьями визжит, как острые копыта наст ломают — да как стучат об нарту сухие кости. Сжался, как мышонок. Тоже хотел спросить — что делать, если чужой келе на мёртвых оленях прямо сюда едет — да что Копьё ответит! Воин, охотник, не видит, не слышит, Искру считает глупым мальчишкой. Напал бы медведь — знал бы Копьё, куда бить, а так…

Выдернул Искра пучок волосков из малицы, бросил в огонь, попросил шёпотом:

— Помоги, а то очень страшно.

Копьё услыхал, усмехнулся:

— Чего испугался-то, приятель песца?

Взглянул на него Искра:

— Вдохновение есть, а бубна нет у меня, песен не знаю я, петь не умею. Оленей его слышу, а кто он — не знаю.

Жаль его стало Копью. С вдохновением или нет, упрямый или нет, впрямь чует или сам себя перепугал — но ребёнок.

— Мороз это трещит, — сказал Копьё. — Сполохи разыгрались. Бояться — последнее дело, и зверь, и нежить страх чуют, сами храбрости набираются, напасть норовят. Не умеешь — не пой, но и не трусь, сердце в кулак сожми, виду не подавай, что страшно тебе. А бубен после сделаю я.

А олени уж у самого тордоха — слышно, как постромки о сухие кости трутся. Остановилась упряжка — и вскочил Искра. Заслонил собой и костёр, и Копьё.

Не нравился ему Копьё — но никакой защиты у охотника против злой погани нет.

А входную завесу иссохшие пальцы отодвинули. И Копьё сказал:

— Ты глянь: ветер завесу колышет. Надо поправить.

Тут-то Искра и понял: не за ним злая нежить пришла — за Копьём. Подойдёт охотник ближе — тут его погань и удушит.

Зачерпнул Искра из очага огня пригоршней, как воды:

— Ты, чужой, убирайся к себе в Нижний мир, пока я тебя не сжёг, пепел по ветру не пустил! Мой отец — огонь, мой дед — шаман, а я из твоего ребра колотушку для бубна сделаю!

На один малый миг увидел Искра голову: не голова — сухой мох на старом черепе вырос, вместо глаз — пустые дыры, холодный огонь в них горит. Тогда и понял Искра, что прав Копьё: стоит хоть на волос назад отшатнуться — конец тебе придёт: учует злая нежить слабину — и сожрёт. И пересилив ледяной страх, сделал шаг вперёд — как против ветра.