В третий раз старуха сделала долгий привал на берегу бальдарской реки Ос. Мертвая степь, которая по весне вовсе не казалась мертвой, осталась за спиной, река была широкой, но ни куста не росло на ее берегах, опаленных пустынным жаром, к тому же по северному берегу реки проходил Бальдарский тракт, поэтому старуха ждала ночи. Уже в темноте она разделась донага, связала одежду в узел, водрузила ее на холку лошади и вошла в воду, нисколько не заботясь о целой лиге водной поверхности и собственной старческой немощи. На том берегу старуха оделась, вновь наполнила меха водой, пересекла Бальдарский тракт и остановилась, прежде чем направить лошадь в Хель.

– Прости меня, Филия, – прошептала она, вглядываясь в темное пространство перед собой. – Больше всего я хотела бы, чтобы ты ни в чем не уступала мне, но каждому дано то, что ему дано. Теперь мы на равных. На этой равнине я ничем не сильнее тебя. Можешь считать меня человеком.

Первые четыре сотни лиг дались страннице без особого труда. Зеленая степь постепенно становилась желтой, хотя на востоке у горизонта одно время даже тянулась узкая полоска ядовитого цвета – являл свои кроны Шалый лес. Время от времени попадались полуживые речушки, где удавалось пополнить запас воды, на что лошадка смотрела без особого удовольствия. Иногда в отдалении мелькали силуэты степных коз и еще какие-то гибкие и быстрые тени, но к страннице никто не приближался. Только стервятники кружились черными точками в синем небе.

Потом начался песок. Сначала желтыми отмелями среди битого камня, потрескавшейся глинистой корки и ядовитых солончаков, потом серой, кое-где прикрытой колючками равниной. А потом он взметнулся, перекрывая горизонт, волнами барханов. Речушки больше не попадались. Вода убывала с каждым днем, но силы лошади убывали еще быстрее. Только Чила по-прежнему сидела в седле, не опуская плечи, словно была посажена в это седло с самого рождения и в нем же собиралась умереть в полной силе и здравии.

Когда полоса барханов, отнявшая у странницы еще несколько дней, была преодолена, и перед ней вновь раскинулась плоская равнина, пришел черед иной беды. Солнце словно усилило жар, раскалив твердый как камень песок до плывущего до горизонта марева. Воздух обжигал глотку при каждом вдохе. Разбросанные везде, где останавливался взгляд, кости не сулили путнице ничего хорошего, но она их словно не замечала. Их разглядела лошадь. Измученное животное задрожало, словно оказалось на бойне, но Чила безжалостно направила его вперед.

Ночью наступил холод и стало казаться, что звезды в небе подрагивают уже от стужи, но мороза не случилось, хотя Чила и ощупывала то и дело последний мех с водой. С утра вновь накатила невыносимая жара. К вечеру вода закончилась.

Утром третьего дня лошадь прошла с десяток лиг, подогнула передние ноги и легла. Чила опустилась на колени, посмотрела в мутнеющий лошадиный глаз, достала нож и рассекла кожу на лошадиной шее. Следующие несколько минут она жадно пила кровь. Затем забросила за спину мешок, моток веревки, лук и пошла дальше пешком.

Еще через два дня в полдень впервые началась песчаная буря. Тихий ветер вдруг свернулся смерчами, засвистел, понес песчаную поземку и вмиг прикрыл горизонт неразличимой мутью, но Чила продолжала идти вперед, лишь прикрыв глаза ладонью, чтобы их не высекло безжалостными порывами.

Еще через час ветер внезапно стих, как будто его и не было. Впереди торчала из песка полоса камней, каждый из которых напоминал свернувшегося в комок человека, а все вместе – раскинувшуюся от горизонта до горизонта челюсть с гнилыми и редкими зубами. Все пространство перед ними было заполнено смешанными с песком полуистлевшими костями, дальше равнина словно вспучивалась и обрывалась.

Чила втянула в себя горячий воздух, сунула руку за пазуху, достала четыре скомканных листа, разгладила их, снова убрала, прищурилась и пошла вперед, разламывая сапогами кости в труху.