— Откуда… — Наташа осеклась, осененная внезапной и горькой догадкой. Вот, значит, куда пропала Надя. — Вы были… с Надькой, да? Вы с ней…

Улыбаясь, Игорь Иннокентьевич кивнул, потом медленно подошел к Наташе и положил руки ей на плечи. Она не сделала попытки вырваться, только смотрела на него широко раскрытыми глазами, чувствуя странную слабость во всем теле. Сейчас, когда Лактионов стоял вплотную к ней, она почувствовала себя такой маленькой и беззащитной, а он казался таким высоким, таким сильным и таким…Что-то изменилось вокруг, и она будто снова начала в чем-то растворяться, что-то подчиняло себе ее волю, шептало настойчиво и властно…Вот почему, вот для чего она здесь…

— Ну и что? Вас это смущает? — его голос вернул Наташу к жизни, и она попятилась, выскальзывая из его рук.

— Разве вам недостаточно? Зачем вам еще и я?

— Ну, нельзя же быть такой наивной, Наташенька. Мужчинам нравится разнообразие, видите ли. А я мужчина — разве вы не заметили? Надя — милая сумасбродка, вы — нечто более загадочное, а для меня загадка в женщине — это что-то особое, это — некий аромат ее души, столь же привлекательный, как для обоняния — хорошие дорогие духи. Я не люблю, когда все ясно и открыто — подобные вещи быстро надоедают. Пирожок хорош с начинкой, понимаете меня?

Наташа повернулась и быстро пошла, почти побежала к спасительному дверному проему — прочь, скорее, на улицу. Она уже почти была в коридоре, когда ее остановил голос Лактионова — глухой, растянутый, четко выговаривающий каждое слово.

— Значит, вы идете домой? Что ж, идите. А что вас там ждет? Прежний отработанный распорядок? — кухня, работа, выставлять бутылки на прилавок, упрашивать людей, которым на вас наплевать и которые видят в вас только часть магазина, купить ту водочку, подороже, а не эту; продукты, очереди — где подешевле, где еще дешевле… снова кухня, готовка, уборки, сломанные краны, ванна, полная белья — бесконечный быт и в редких перерывах — картины, которые никто кроме вас не увидит, которые никому кроме вас не нужны, а потом — постель, да — засыпать и просыпаться рядом с человеком, который вас не понимает и которого вы давно не любите, но вы будете просыпаться рядом с ним, потому что вам некуда от него деться, и так будет каждое утро, каждое утро…

Звучавший сзади голос обволакивал, затягивал, путал мысли, в голове становилось пусто, и все казалось бессмысленным, ненужным, а голос звучал все ближе и ближе, ближе и ближе…

— … и так по кругу, всегда по кругу, пока вы не свалитесь, как загнанная лошадь, — круг бесконечных дней, так похожих один на другой. Каждый день один и тот же мужчина, одна и та же подруга, которой вы будете жаловаться на свои одни и те же горести, одна и та же дорога на работу, и картины вас не спасут, вы забросите их так же быстро, как и вернулись к ним. Я бы мог хотя бы на несколько часов, а возможно, и на больше, все это изменить. Ну что ж, идите, возвращайтесь в свою никчемную жалкую реальность, в свой круг, оставайтесь в нем!

Последние слова хлестнули ее, словно плетью, и она вздрогнула. Занесла ногу, чтобы шагнуть через порог зала, но тут что-то, что оказалось сильнее, остановило ее, развернуло и стремительно швырнуло назад, и отчего-то губы Лактионова оказались так близко…

* * *

И снова за окном летит ночь, уже бледнеющая, угасающая, умирающая — неумолимо летит навстречу и назад, и звезд почти не осталось, а те, которые еще видны, — как старое нечищеное серебро, и тонкий лунный серп как тусклая бессмысленная улыбка сумасшедшего.