— Да мужик один, из музея, Надькин знакомый, который выставку привез, предложил меня домой подвезти. Ну и влетели в аварию. Он там сидел, в больнице, ждал, пока я в себя не приду, а потом домой отвез, — Наташа говорила наобум — первое, что взбредало в голову — уже из чистого любопытства.

— А чего ж не позвонили?

— А откуда у него мой телефон возьмется? Я документы с собой не таскаю.

— А руку тебя не смогли нормально завязать?

— А ты в больнице когда последний раз был? За бинты платить надо, а денег у меня с собой не было. Вот если б у меня кровь хлестала, тогда бы завязали, а так — царапина.

«Вот ахинея?!» — изумленно подумала она.

— А че от тебя запах такой не больничный. В музее опять пьют?

— А где сейчас не пьют, Паш? Ты такой странный!

— А че ж мужик — не мог заплатить за бинт что ли?

— А мужик — козел!

Последнее объяснение, похоже, Пашу совершенно успокоило, потому что он отпустил Наташу и с усталым вздохом повалился на кровать.

— Сколько времени?

Перевернувшись на спину, Наташа потянулась и посмотрела на часы.

— Начало пятого. Я до шести посплю, разбудишь, ладно?

— А ты себя как чувствуешь?

— Нормально, только голова побаливает, — и опять совершенно честный ответ. Видите, всегда нужно говорить только правду. — Разбудишь, ладно, мне к восьми на работу.

— Ладно. Натах, я сполоснуться хотел, а там белье плавает. Куда его?

Наташа вздохнула и закрыла глаза ладонями.

И так каждое утро, так будет каждое утро…

Сжав зубы, она изгнала из головы глухой растянутый голос, и сказала:

— Разбуди меня без пятнадцати.

И почти сразу же провалилась в черную пропасть без сновидений, без мыслей, без звуков, где счастливо пребывала в течение полутора часов, пока безжалостная Пашкина рука не вытряхнула ее в горячее буднее утро.

За завтраком, когда Наташа рассеянно ковыряла вилкой яичницу с помидорами, Паша, весело звеня ложкой в кружке с чаем, неожиданно сказал:

— Натаха, у меня, кажется, дела пошли, так что скоро будем при бабках — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Вот и кончатся твои мучения.

Наташа ткнула вилкой в запеченный желток с таким видом, словно это был глаз врага, и спросила:

— Какие именно мучения?

— Ну, во-первых, я же говорю, бабки будут. И… ты же все время одна дома, а так я буду раньше приходить. А то у нас все… как-то разладилось, вон, ты даже опять за свои картинки принялась.

Наташа резко вскинула на него глаза.

— А ты думаешь, я рисую только потому, что мне скучно? Потому что тебя дома не бывает? Потому что мне заняться нечем, да?

Судя по выражению лица Паши, других версий у него не было, более того, он совершенно не понимал, почему она вдруг заострила внимание на этом пустяковом вопросе.

— Ну а что такое? — он открыл рот и откусил приличный кусок хлеба с баклажанной икрой. — Я понимаю, у нас все начало разваливаться, но теперь все будет чики-пуки. Как только я…

— Паш, а ты ничего не замечаешь в моих картинах?

— Чего? — он, быстро прожевав, откусил еще кусок.

— Каких-нибудь изменений, чего-нибудь необычного? Может, они на тебя как-нибудь странно действуют.

Паша пожал плечами и допил чай. Встал и положил грязную посуду в раковину.

— Да нет. Но они мне не нравятся. И раньше не нравились, и сейчас не нравятся, и было бы лучше, если б ты перестала тратить время на эту ерунду.