У него был золотой зуб, а с шеи свисала огромная золотая цепь до самой доски — и то и другое, по всей видимости, осталось со времен торговли наркотиками. Потребовалось несколько минут, чтобы войти в игру, но затем я возродился, и старая любовь вернулась. Снова пришло чувство неизбежности, будто шахматы — часть меня, от которой невозможно избавиться.

Мой восьмилетний характер этим летом закалился — я не хотел проигрывать.

Когда осенью я вернулся домой, Брюс был занят сдачей книги в печать, и на меня у него времени не оставалось. Он отменял одно занятие за другим, что стало для меня тяжелым ударом.

Я проиграл, и мой учитель больше не любит меня. Так мне казалось. Когда мы все же встречались, его мысли блуждали где-то далеко и занятия оказывались сухими и отчужденными. Наверное, он был чрезвычайно занят, но я очень нуждался в нем.

Я перешел из школы Литтл Ред в престижную школу Далтона в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. Перемены оказались трудными: вместо того чтобы ходить в школу пешком несколько кварталов, теперь я был вынужден долго ехать на автобусе. Я скучал по своим друзьям из Литтл Ред и чувствовал себя не в своей тарелке среди детей из богатых семей в Далтоне. Помню, как в первый раз мы вдвоем с приятелем пошли в гости к одному из своих соучеников; мне казалось, что я ступил во дворец. Там были дворецкий, и горничные, и канделябры, свисавшие с высоких потолков. Меня смутило все это великолепие, и поневоле появились мысли о том, не принадлежит ли моя семья к низшему классу. До сих пор стыдно вспоминать, как я просил отца парковаться за углом, когда он приезжал забирать меня. Я не хотел, чтобы мои друзья увидели наш побитый зеленый «Плимут» с изношенной подвеской, имевший опасную привычку перескакивать с полосы на полосу на Вестсайдском шоссе.

Моя жизнь превратилась в хаос. Шахматная жизнь разваливалась на глазах; мой учитель больше не хотел меня знать; я скучал по друзьям, а у семьи не было привратника и красивой машины. В довершение всего красивая девочка, которая нравилась мне в школе, приобрела привычку лупить меня туфелькой по голове, а я так и не понял (пока много лет спустя она мне об этом не сказала), что это было знаком взаимной симпатии.

Я оказался на перепутье, и мне требовалась помощь. Несколько недель спустя Брюс понял, что механический разбор шахматных партий — совсем не то, что мне нужно, поэтому он слегка притормозил и переосмыслил систему наших занятий. Теперь на каждом занятии мы проводили несколько блиц-партий с перерывами на игру в футбол во дворе. Мы начали смеяться и общаться как нормальные люди, как на первых уроках несколько лет назад.

Я опять стал играть в шахматы с моими старыми друзьями с площади Вашингтона. Из моей игры ушло напряжение, и я вновь получал от нее удовольствие. Затем мы с Брюсом приступили к серьезной работе. Мы пытались дойти до самой сути искусства шахмат, разбирая сложные миттельшпили и эндшпили, изучая классические партии, развивая мое понимание шахматных приемов. И приступили к сложным упражнениям по визуализации, играя партии вслепую и мысленно проводя замысловатые комбинации без перемещения фигур по доске.

Шахматы стали совсем другими. В те летние месяцы я пересмотрел свою прежнюю жизнь в шахматах и решил вернуться в игру еще более сильным; теперь моя преданность шахматам была чем-то гораздо большим, чем стремление к славе или развлечению. Они стали любовью, страстью и болью, толкали меня к преодолению все новых и новых препятствий. Это может показаться абсурдным, но я считаю, что только один год моей жизни, с восьми до девяти лет, был наиболее спокойным.