Я по-прежнему оставался наиболее рейтинговым игроком своей возрастной группы в США, поэтому на разнообразных турнирах чувствовал колоссальное давление. Если я выигрывал, в этом не было ничего особенного, а если вдруг проигрывал, то появлялось такое чувство, будто небо рухнуло на землю. Один соперник меня особенно беспокоил. Его звали Джефф Сарвер. Это был робкий мальчик, маленький, побритый наголо, а иногда и босоногий. Он не ходил в школу: его отец занимался с ним шахматами по двенадцать часов в день. Во время игры Джефф имел привычку монотонно бубнить себе под нос: «Убью, убью, убью..» Его переполняла агрессия, но играл он блестяще, умело удерживая контроль над доской. Сразу после возвращения с летнего отдыха я зашел в Манхэттенский шахматный клуб, чтобы встретиться с Брюсом. Там за шахматной доской сидел Джефф. Он предложил мне сыграть, и я принял вызов. Поскольку я давно не практиковался, да и не ожидал ничего особенного от этой игры, ему не составило особого труда просто снести меня с доски. Несколькими месяцами позже я опять зашел в этот клуб и взял у него реванш в присутствии большой толпы, окружившей наш стол. После этого я слышал, как он несколько часов сидел в углу и плакал. Это было ужасно. С такой тяжелой ситуацией в играх со сверстниками я еще не сталкивался, поэтому для меня это стало чуть ли не концом света.

Много дней после этого я провел в своей комнате, в одиночестве разбирая шахматные партии. Иногда отец пытался отвлечь меня, соблазняя пойти поиграть в футбол или баскетбол, но мне ничего не хотелось. Слишком много всего навалилось. Родители беспокоились, что я воспринимаю шахматы слишком серьезно, и отец периодически говорил, что если я захочу бросить играть, это будет нормально. Они просто не понимали, что бросить шахматы в данном случае — не выход.

По мере приближения национального чемпионата подготовка становилась все более интенсивной. Я все лучше играл на площади Вашингтона, подпитываемый исполненными народной мудрости советами своих товарищей из парка, а также все серьезнее работал с Брюсом. Было известно, что Сарвер каждую минуту тратит на тренировочные матчи с гроссмейстерами, еще больше оттачивая свое и без того блестящее искусство игры. Он напоминал машину, уничтожавшую даже взрослых в сериях яростных блиц-партий и, более того, презрительно к ним относившуюся. Как-то раз он появился в парке на площади

Вашингтона в мое отсутствие, и все мои друзья заявили, что я играю лучше него. Он засмеялся и заявил: «Джош — просто идиот!» Но они дразнили его, пока он не ушел. Шахматный мир Нью-Йорка разделился на два лагеря: его и мой. Это уже не были детские игры.

Национальный чемпионат опять проводился в Шарлотте. Я отправился на турнир вместе со всей семьей: родителями, маленькой сестренкой Катей, а также с Брюсом. Это был первый турнир, на который вместе со мной поехал учитель. По своему характеру он отнюдь не был турнирным бойцом и крайне негативно относился к тому, что дети здесь, находясь под огромным давлением соревнований, фигурально говоря, разрывают друг друга на части. Я не могу его в этом винить. Три моих близких друга из школы Литтл Ред тоже приехали на турнир вместе со своими родителями. В действительности, они не были шахматистами — они просто приехали отдохнуть. Я же был невероятно серьезен. Мне пришлось играть на первой доске, в изоляции от других детей. Родители ждали в вестибюле отеля, следя за игрой на видеомониторе вместе с толпой нервничавших пап и мам остальных участников турнира. Первая партия проходила довольно трудно, зато потом я, как крейсер, на полном ходу прошел в финал, выиграв подряд шесть партий.