В тавернах распевали песенки о любовных похождениях Филиппа.

«Когда королева снимает корону.

Супруг королевы бежит из дворца…»

Филиппа тревожили те бессмысленные жестокости, которыми Гардинер сопровождал сожжения еретиков. Своими тревогами он решил поделиться с Марией.

Та не желала думать ни о чем, кроме своего ребенка. Сейчас Марию волновало то обстоятельство, что ее живот рос не так быстро, как хотелось бы. Иногда она всем телом прижималась к Филиппу и плакала – боялась, что плод появится на свет мертвым. Он утешал ее, хотя и опасался, что на самом деле она готовит его к возобновлению тех отношений, которые вызывали у него такое отвращение.

И все-таки он чувствовал необходимость поговорить с ней о кострах на Смитфилд-сквер.

– Гардинер ни в чем не знает меры, – сказал он. – Не успела Англия вернуться к Риму, а он уже начал сожжения.

– А что, к ним не следовало прибегать?

– Следовало, следовало! Но в таких вещах прежде всего нужно заручиться поддержкой народа.

– А разве мы этого не сделали?

Мария слепо верила в Гардинера. Если он и допускал излишнюю жестокость в обращении с еретиками, то в его лояльности и поддержке католической королевы она могла не сомневаться.

– Нет! – воскликнул Филипп. – Люди не были подготовлены к таким решительным действиям.

– Но разве они могут сравниться с той огромной работой, которую инквизиция проделывает в Испании?

– Испанцы поддерживают инквизицию.

– Стало быть, мой народ поддерживает еретиков?

Ему не совсем понравился тон, с которым она произнесла слова «мой народ». Мой, подчеркнула она.

– Нет, – ответил он. – Наш народ не поддерживает еретиков.

Она улыбнулась – немного виновато.

– Ох, Филипп, разумеется – наш народ. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так… Чтобы вы и я всегда были вместе.

Она протянула ему руку, но Филипп сделал вид, что не заметил ее жеста. Он с трудом выносил эти колебания между желаниями властной королевы – надменной, помнящей, что англичане именовали его не иначе как супругом своей повелительницы – и истерички, слишком поздно узнавшей вкус страсти и теперь пытающейся восполнить упущенное в прошлые годы.

– Люди не готовы к строгим мерам, – твердо сказал он. – Позже мы привезем сюда наших инквизиторов, и они будут устраивать настоящие аутодафе на Смитфилд-сквер. Но это время еще не настало. Ваш народ по своей природе не религиозен. Англичане смеются над проповедниками и прощают грехи своим соседям, если те смеются вместе с ними. Разумеется, в свое время мы исправим такое положение дел – но не сейчас. Сейчас они еще слишком невежественны. Им не нравятся сожжения, и они во всех своих бедах винят моих соотечественников. Они обвиняют даже меня. Их оскорбления с каждым днем становятся все невыносимей.

– Мы пресечем их выходки! – со злостью воскликнула Мария. – Всякий, кто отныне осмелится оскорблять ваших соотечественников, будет немедленно сожжен на костре.

– Нет. Так с подданными не обращаются. Я пробовал поговорить на эту тему с Гардинером, но он, сдается мне, возомнил себя хозяином вашей страны. Он жаждет крови. И, видя ее, радуется, как неразумное дитя.

– Он истинный слуга Господа! – вступилась за священника Мария.

– Возможно. Только не горячитесь, моя дорогая. Я прикажу своему монаху Альфонсо де Кастро прочесть проповедь о необходимости соблюдать терпимость по отношению к еретикам – дать им время на раскаяние.