|
Это не сентиментальность, любимые, это восстание. Не знаю, как этот, сейчас бредово строчащий, а вон тот, маленький, за пианино, за книжкой — заслуживает ВСЕГДА БЫТЬ.
Наша истинная любовь к себе — любовь грустная. Тот, маленький, успел подарить вам несколько рисунков. И я прошу вас за него — их сохранить, иногда рассматривать и показывать, кому интересно. Особенно две картинки — одну карандашную, где много зверюшек (нарисована в 5–6 лет) и другую — акварель, где то ли закат, то ли восход, и грустный человек в лодке (нарисована в 10 лет). Это настоящее. Никакое не творчество. (20) Живая прелесть, стремительная сладость умирания, пронзительное очарование! — Кто чувствовал это, как я, тот понимает и смертную ярость. Уберечь, дать жить дальше, запечатлеть хоть как-нибудь! — при чем здесь честолюбие? Простой трепет агонии. Все свое и все не свое — ибо ты умираешь. Любовь к себе священна в той мере, в какой красива. Цветение агонии. Я был создан, чтобы видеть, слышать, вдыхать, мыслить, двигаться, изобретать, обнимать. Я не был карточным игроком. Какие-то лишние, может быть, клетки, какая-то сверхпроводимость… Видимо, во мне отсутствовали или были ослаблены свойственные большинству природные ограничители, эта легкая примесь здоровой тупости, делающая существование более или мнее переносимым. Не умел ни к чему привыкать, уравновешивался только за счет разума, ненадежно. И вот почему я так долго БОЯЛСЯ живых цветов — некоторые думали, что я их не люблю, я же просто НЕ МОГ ВЫНОСИТЬ, меня пронзали эти крики умирания красоты, и одна роскошная роза вызвала однажды что-то вроде эпилептического припадка. Только с помощью табака, убийцы обоняния, я стал, наконец, более или менее спокойно общаться с цветами; но и теперь мне нужно, что бы их было КАК МОЖНО МЕНЬШЕ — на каждое замкнутое помещение один, самое большое — три цветка или строгих букета… (21) Господи, за что одному столько? Куда девать невместимое? Возьмите у меня, все возьмите — все это ваше. Раздарить — что еще можно успеть?.. Я в слезах сейчас, потому что не успеваю выразить благодарность, всех помню. Но чтобы назвать, кому я обязан жизнью и счастьем, нужна еще одна жизнь, еще одна бесконечная жизнь… …Шелестящее шевеление дубовых листьев на люстре… Прошлой осенью пристроил их там, еще не увядшие, чтобы наглое электричество не рвало глаз. Никогда не опасался сквозняков, наоборот, приветствовал, даже сам устраивал. Но сейчас дует непонятно откуда, сию минуту все было смирно. Сквозняк усиливается, качается уже откровенно люстра, начиная дребезжать; взлетела и разметалась по углам, как стая летучих мышей, копирка, выплюнулся из пепельницы пепел с окурками, ухнуло что-то в кухне, как всегда бывает при набегах грозы, заверещал обалдело будильник… Надо все-таки высунуться, а вдруг… Ни облачка. Зажглись кое-где окна, фонари еще медлят. Над дальней рекламной крышей троица уток пересекла розовеющий сверхзвуковой хвост, это селезни-холостяки летят на ночевку обычным своим маршрутом, на Порфирьевские пруды. Антициклон обязался стоять недвижно до полнолуния. …Ну, вот оно, наконец-то!.. Ветер мечется по всем направлениям, ходит ходуном, дует из стен, из мебели, из-под пола и с потолка, главное, с потолка… Лопнула лампа, еще одна, люстра грохнулась. Сизая змея с искрами обвинтилась вокруг комбайн-системы Видео-Стерео-Люкс, непринужденным рывком смешала все в планомерную кучу, подняла к потолку, потолкала там и вышвырнула в окно — телевизор, впрочем, вернулся обратно, еще не совсем выключенный, произнес чьим-то знакомым голосом: ЗАГАДОЧНЫЙ ГАД, ГАДЯЩИЙ НАУГАД… ШТЕПСЕЛЬ ШИКАРНЫЙ ШАРАХНУЛО ШОКОМ… — и разлетелся вдребезги. Все понятно: домашний смерч — сквозняк всесторонний, спиральный взрыв энтропии, пробив измерений. |
